Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

№ 27

Желание

Ночь обрушивается на Санта Лорен. Здесь, на южных островах, она не подкрадывается незаметно на мягких лапах сумерек, темнее и честнее, чем на Севере. А еще у ночи есть союзник – океан. Самый большой на планете, и не иначе как в насмешку названный Тихим. Когда приходит шторм, волны захлестывают даже дальние утесы. Впрочем, и в обычный день к океану стоит относиться уважительно. И никогда не забывать о седьмой волне – той, что несет не к берегу, а от него.
Артур именно так и погиб - захлебнулся в соленой воде и камнем ушел на дно. Он не заплывал далеко. Вот только волна качала, словно в колыбели, и не хватало сил преодолеть ее гребень. А на берегу стояло человек пятьдесят: загорали, разговаривали, веселились. И никто не смотрел на искрящуюся водную гладь, а ветер, как назло, не доносил мольбы о помощи.
Рыбаки знают тысячи страшных историй – и о самом океане, и о ночи. О морских гадинах, жаждущих горячей человеческой крови. О сорвиголовах, полюбивших русалок. Или о самом Эспиритус де ла Олас, древнем боге вод.
Кап-кап...
Кап-кап...
Тим идет по кромке прибоя. Он всматривается в едва заметную полосу горизонта. Туда, где черное небо с вкраплениями звездных точек смешивается с черно-зеленой водой. Волны ласкают его ноги, шипит на песке пена, и кажется, что кто-то ступает за ним след в след.
След в след...
Кап-кап...
Он слегка удивляется, когда понимает, что вода доходит ему до колен. Вздрагивает, оглядывается и не видит берега. Слишком темно, а на финке* старого Эчевери почему-то не горит свет. И огней дальнего города – тоже не видно.
Тим ругается про себя, а потом и в голос – вдруг да кто-нибудь услышит? Пытается успокоиться и идет в направлении, кажущемся верным. Вот только вода уже достигает середины бедер, и дребезжащим холодком отзывается в груди страх.
А потом он видит свет – два оранжевых огонька и идет к ним. Почти бежит, если, конечно, в таком положении можно бегать. Ему наплевать, что вода поднялась выше пояса – небольшая яма на дне – такое бывает. Тим оступается, инстинктивно тянется вперед и касается чего-то скользкого и холодного. Моргают оранжевые огни-глаза. Шипит океан. И сердце обрывается куда-то вниз...
Кап-кап...
Тик-так...
Кап-кап...
Тим подскакивает на постели, судорожно хватаясь за горло. Сон – всего лишь сон, вот только вздохнуть сразу не удается. Сердце мечется, пропускает удары. Ценой неимоверных усилий удается отдышаться и немного успокоиться.
Кап-кап...
От этого звука Тим вздрагивает и, не утруждая себя поисками шлепанцев, спешит на кухню – закрывать проклятый кран. О том, что кухня в противоположном конце дома на первом этаже, когда как спальни располагаются на третьем, и часы в его комнате остановились еще неделю назад, он не думает.
Все вокруг замедленно и плавно. Даже его судорожные нервные движения. И, кажется, что он еще не вырвался из сна или, словно в детской сказке, живым попал к подводному владыке. В царство льда, темноты и глубины.
Утром, уже в шутку, Тим рассказывает свой кошмар Альберту – мол, что только не привидится в полнолуние. Старый моряк отчего-то хмурится и запрещает племяннику ходить к океану в его отсутствие. Тим обижается, но вспоминает, что так и так хотел съездить в город.

Толпа кричала, стенала, выла. Протягивала руки и пыталась ухватить. Это особенно забавно смотрелось отсюда – с возвышения. Когда какой-то грязный оборванец, стоя едва не в последнем ряду зевак, тянет к тебе руки – смешно, иначе и не скажешь. Отрепье. Жалкий и никчемный сброд. Им он никогда не выкажет своего страха. Не этой черни и мрази видеть на его лице предсмертный ужас.
Однако надо же себя хоть как-то занять. Чтобы время не тянулось подобно гадюке по иссушенной земле... Кажется, сегодня ночью что-то снилось. Странное, сейчас, наверно, и не вспомнить... Море. Да, снилось море и пустынный пляж. И ночь, и ветра едва слышное касанье. И звездный хоровод. Ах, право, герцог, на пороге ль смерти вам думать о снах? А впрочем, когда ж еще о них вам думать...
Вот и все. Палач хватает его за плечо и вынуждает приклонить колени. Убирает с шеи связанные лентой волосы – почти нежным, даже интимным движением. Хотя... неудивительно. Нет никого ближе в этом мире, чем палач и приговоренный. Даже лучшие друзья и страстнейшие любовники связаны слабее.
Слегка заметный ветерок по обнаженной шее. Бывали случаи, когда голову не удавалось срубить с первого раза. Отвратительное зрелище. Непристойное и пошлое до умопомрачения. Однако стоит верить палачу.
Замах...
Секунда... Две...
Сознание не думает покидать. Толпа ревет, неистовствует еще громче. Апогей действа – моргающая голова, отсеченная от тела. Сколько это будет продолжаться? Кому-то не везло продержаться минуту. А через мгновение приходит боль – нет, не в шее. В теле, которого уже не существует. Как находясь вне него можно столь сильно чувствовать? И руки, и ноги, и сердце. Каждый клочок кожи, взрывающийся болью. И осознание – что это навсегда. Ничего не исправить. И нужно лишь немного потерпеть. Боль переходит в жжение, пульсирует... стихает, принося с собой едва ли не блаженство.

Дядя пугается не на шутку. С чего? Ну, подумаешь, второй кошмар за сутки. Если заснуть на солнцепеке еще и не то привидится. Тим морщится и стаскивает со лба холодный компресс. Хорошо, что Альберт не потащил его в больницу или не вызвал врача домой. Ограничился зазыванием в гости Хуана – друга его детства и лучшего боцмана на южных островах.
Тим рад старику. Он помнит его лет с трех – огромного, высокого с толстенными бицепсами и покатыми плечами, сплошь покрытыми татуировками. Лучшего рассказчика не найти и на континенте. Кажется, Хуан сам верит в свои байки.
- Ну-ка, юный господин, - старик присаживается на прикроватную табуретку и легонько толкает Тима в грудь, чтобы и не думал подниматься. – Говори все, как есть.
И Тим не смеет ослушаться, рассказывает все, что помнит. И заодно дает самому себе слово – никогда и ни кому более не заикаться о снах. Так самому спокойнее.
А потом он пьет красное вино с примесью каких-то трав – для поправки здоровья – и слушает спор Альберта и Хуана. Первый хмурится, и на его морщинистом загорелом лице – обеспокоенность, неверие и страх. А Хуан перечисляет по именам богов Океании, Америки и южных островов. Как он их только всех запомнил?! Постепенно Тима смаривает усталость и опьянение. Он смежает веки, но сквозь дрему продолжает слышать.
- Если бы твоего парня заманивало море, я бы решил, что виной всему Эспиритус де ла Олас. Но Тимми же не только в глубину тянет... Маэстро де Суэнос, возможно, руку-крыло приложил. А может и хуже.
- Еще хуже? – глухо переспрашивает Альберт.
- Повелитель памяти. Ну... это если ты веришь в то, что душа несколько жизней прожить в состоянии...
- Не исключаю.
- Твой племяш случайно чего плохого не натворил? Людям или морским тварям зла не делал?
- Рыбу ловил, но ты поищи того, кто здесь этим не промышляет. А в остальном ты ж его сам застращал. Еще в детстве.
- И правильно сделал. У нас под утесами спрутье лежбище. А знаешь, как изображали повелителя памяти наши предки? Спрутом, - Хуан откашливается и на минуту замолкает. Льется в кружку то ли чай, то ли ром. - А парню твоему не просто страшилки показывают. Моменты смертей. Возможно, что и его собственных.
Тим хотел вмешаться, сказать, что все неправда. Сколько он себя помнил, ему всегда снилась всякая дрянь. Он до сих пор просыпался от чувства падения в бездну или умопомрачительной скорости. Но перед глазами уже рассыпался цветной калейдоскоп. Голова кружилась, а тело становилось ватным и непослушным.

Где-то ржали кони и переговаривались стражники. От привычной жизни его отделял лишь полог шатра. И несколько табличек, разбросанных по цветастому красно-золотому покрывалу. Оно лежало прямо на земле, а сам Тим сгорбился на низкой походной кушетке.
Он никогда не верил в гадания. Пусть и разрешал хорошеньким девушкам на деревенских гуляниях пытать его судьбу. Они все говорили одно и то же. О долгих летах жизни и семье. О том, что быть ему великим капитаном. Он знал точно – каждая из них хотела бы стать той, что ждет на берегу его корабль.
И лишь одна гадалка предсказала ему скорую погибель – в пучине вод или от пожара. Арелла, наполовину цыганка, наполовину бразильянка. Ее убили в позапрошлую весну, а может быть, сожгли – как ведьму. От нее осталось несколько расписанных серебряных пластин, да пестрое покрывало – все, что смогла она преподнести в дар сыну сеньора. А Тим неожиданно для самого себя сумел принять.
Папесса**, ярмарочная гадалка. Обманщица с улыбкой на устах. Она смеялась в ту последнюю весну и обещала: титул, деньги, славу, а главное, свободу. Пусть ненадолго. Еще твердила об исполнении желаний, и уповала на свое божество. И Тим пожелал – тогда он был не в меру пьян, зол и задет ее словами – жить вечно...
Он уже не замечает того, что стихли звуки. Ветер больше не играет тканью шатра. А сам он окунулся в странную хмарь – вязкую, подобную туману. Сердце подскакивает к горлу. Трепещет там.
Тиму – здесь его, конечно же, зовут иначе, но как-то легче называться последним из имен – кажется, что кто-то стоит за спиной, уставившись ему в затылок. Взгляд обжигает и одновременно холодит. Не ярится, приковывает. И вместе с ним на уши давит еле слышный свист. Он проникает отовсюду. Даже если заткнуть уши, не исчезнет. И хочется обернуться или просто убежать. Но невозможно.
Тим не потерял рассудок, но доводы разума ничто в сравнении с чувством, которое не удается назвать обычным страхом. Слишком уж оно глубокое и темное. Он закусывает губу до крови, вот только боль не в силах отрезвить. Он пытается припомнить – что там, за спиной.
Холодок ласкает спину. Касается лопаток. Раздражая, пробегает вдоль позвоночника капля пота. Там за спиною – низкий столик и зеркало. Смотрят – из него... И, если на краткий миг он встретится с зазеркальным существом взглядами, произойдет нечто жуткое. Чего уже не исправить. И не забыть – что хуже в сотни раз.

Он не рассказывает ничего. Натужно улыбается и шутит. Старается выглядеть обычным и не беспокоить понапрасну никого. Только толку от этого чуть – дядя говорит, что Тим кричал во сне. Альберта не переубедить, он на полном серьезе намерен отослать племянника на материк. Поближе к размеренной и одновременно суматошной городской жизни, к сверстникам и знакомым. А главное – подальше от стариковских тайн и глупых суеверий. Тим и хотел бы спорить, да не смог.
До отъезда – несколько дней. И, кажется, его, наконец, оставили в покое. Все. Тим ходит к морю и на дальние утесы. Он намерено отворачивается, чтобы не увидеть курчавую шевелюру Кэма – дядиного домоправителя – маячащую за дальними камнями. Теперь тот неотступно следует за ним.
Арелла... Это имя его преследует и не исчезает из памяти ни на секунду. Словно серебряный колокольчик – почти не слышный, но никогда не смолкающий. Разве возможно так четко и ясно представлять ни разу в жизни не виденного человека?..
«Коль вскоре суждено мне умереть. Во цвете лет. Остаток жизни я тебе отдам. Для твоего желанья» - ее ли то слова? Или Тим сам их себе навязал, вырвав из очередного кошмара?..
Ветер крепчает. Будет шторм. Но Тима это не особенно тревожит. В своих скитаниях он забирается туда, где раньше находиться не рисковал. Слишком уж устал он от видений смерти, чтобы бояться ее в реальности.
Сердце замирает, когда в самый неудачный момент подворачивается нога. Хваленые адидасовские кроссовки скользят, и остановиться удается лишь на остром уступе, однако же, успев взглянуть за край. Утес высокий. Упадешь с него – не встанешь. А Тиму хочется смеяться: ну кто сказал, что адреналин лучший из наркотиков? Проклятие скорее, отупляющее волю и разум. И хочется уже шагнуть за грань – туда, где небо, грифы, скалы... море.
Шторм приближался. На Санта Лорен похолодало, и ветер, более не кажущийся другом, пробирал насквозь. Тим не обращал на него внимания. За то и поплатился. К вечеру он уже лежал в горячке, а утро встретил в больнице вместо аэропорта.
Вокруг туман. И звуки. И сиянье. Свет переливается, подобно осьминогу. Сам спрут стоит в каком-то полуметре. Огромный и с оранжевым взглядом. Захочет – так прикинется туманом, а возжелает, станет невидим. Однако он всегда здесь и ждет. То ли своего часа, то ли просто наблюдает.
Ты пожелал лишь вечной жизни. Не избавления от смерти как таковой.
А перед глазами – смех, золото и шалая улыбка. Слова, как будто в шутку сорванные с губ:
«Коль вскоре суждено мне умереть. Во цвете лет. Остаток жизни я тебе отдам. Для твоего желанья».
Цыгане вечно лгут. Их божества, тем более, лукавят. Желания, однако, выполняют. По-своему – перевернув.
Шторм он проспал. Тим приходит в себя, когда в новостях рассказывают о катастрофе. О самолете, упавшем в океан. И первым видит Хуана. Улыбающегося и довольного. Втолковывающего Альберту о божественных предупреждениях. Мол, чтобы отвратить погибель, Маэстро де Суэнос и насылал пугающие сны. Дядя кивает. Он, кажется, тоже успокоился. И никто не вспоминает о том, что именно сновидения и заставили Альберта принять решение об отлете племянника.

Тим смотрит за горизонт. Туда, где небесная лазурь сливается с водной бирюзою. Скоро окрасится багрянцем небосвод. А после рухнет ночь на Санта Лорен.
Над головой волнистые облака мазками изобразили парящего орлана. И острым режет чей-то строгий взгляд. Тим оборачивается мгновенно. Спрут огромен. Подобен небоскребу, не иначе. А щупальца – как скоростные туннели. Переливается то синим, то зеленым. И глаза у него оранжевые. Оранжевые печальные глаза.
Тим смаргивает. Лишь странный бред виной его виденью. После шторма холодно. И в расселинах у полога утесов к закату собирается туман, и принимает порой весьма странные очертания.
Он размышляет над тем, что сказал ему доктор: он давно был болен. Но каким-то странным образом не чувствовал недомогания. Держался на ногах более недели, прежде чем пневмония не привела с собою лихорадку. Если исходить из этого, сны – не что иное, как следствие болезни. Не больше.
Тим усмехается собственным мыслям. Он не желает думать, что за его жизнь и память всегда расплачиваются другие – как пассажиры того самолета, например. Он всегда верил в перерождения. И если не знал, то догадывался кем когда-то жил.
Нежно-розовым подергивается небо, но океан еще темен и зелен, не спешит отзываться на первый закатный призыв. Тим думает о том, что вечная жизнь – это память. О переживаниях бессмертной души, всех ее перевоплощениях и боли. С этой точки зрения его желание – худшее проклятье. Но еще он вспоминает о девушке с черными, будто смоль, волосами и озорным взглядом. И уверен, что непременно ее найдет.
Его свобода – ненадолго. Лет до пятнадцати. Потом пробуждается память, которую древний бог цыган и южных островов посчитал вечной жизнью. Всегда одно и то же – картины смерти, крохи жизни и то, с чего все началось. Каждый раз за это взимается плата. Как правило, жизнью близких.
Если бы Альберт не просидел несколько дней у больничной койки неотлучно, то не спасся. Во время сильного ветра на его машину упала пальма. И дом пострадал – от шаровой молнии – страшно представить, что было бы находись в нем кто-нибудь. С Хуаном тоже все обошлось. А о самолете Тим предпочел не думать более – случайность.
Он знает, что будет вспоминать до тридцати. И после либо перестанет жить, либо совершит что-нибудь, отменяющее проклятие. Вот только пока этого ни разу не удавалось.
_________________________________________
*финка – в странах латинской Америки так называют дом с приусадебным участком
**Папесса - это проводник истины в неизменном виде, она – канал, сквозь который истины и знания приходят в мир плотный. Они не меняются и Папесса не проживает их, она – оракул. Она же - изображение гадалки в Таро - 2ой старший аркан.