Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

Рассказ №17

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРОХОЖЕГО

Один человек вышел из дома.
Таким образом, он стал прохожим.
Раннее утро: благодать! Молчание природы. Шелест свежего ветерка. Редкие звуки отчетливо слышны; разбивают тишину, словно стекло – с еле заметным звоном лопается пленка ночи.
Человек был одет следующим образом: на ногах – туфли со стертой подошвой, вареные джинсы клеш с нарочитой дырой на коленке, охваченные модным кожаным поясом, который при ходьбе поскрипывает. В джинсы заправлена рубашка-ковбойка в бело-синюю мелкую клетку. Она натянулась на пузе. Поверх рубашки мужчина носил черную безрукавку с большим количеством карманов на молниях, и в каждом кармане хранилась безделушка. Сзади край безрукавки выпачкался белой полоской, словно человек неосторожно опустился на край крашеной скамейки.
Верхняя пуговица рубашки была расстегнута и открывала выемку над ключицами и жесткие черные волосы под ней. Иногда мужчина горлом делал глотательные движения и тогда по шее, как лифт, начинал перемещаться вверх-вниз кадык. Кадык тоже порос мелкой щетинкой; наверх же от него все чисто, выбрито, гладко – только портили кожу мелкие покрасневшие от одеколона прыщики на подбородке.
Слабые бескровные губы сложились в линию, и не понять – то ли скорбен человек, то ли скабрезен. И по носу не понять – невыразительный нос какой-то, простенький и неприметный. А на впалой левой щеке – родинка с неожиданным пучком белой седины.
Серые глаза взирали на мир по-детски удивленно, словно никогда не видели улицы, дома, двора. И лоб тоже перекашивался изумленными трещинами – так выглядит человек, который морщится, изо всех сил пытаясь, но не умея понять.
Седовато-рыжеватые волосы у мужчины покрывали целиком уши и были разделены ровным пробором прямо посередине черепа, и там, где проходило это размежевание, светилась бледная синеватая кожа.
Роста мужчина был не большого, но и не маленького, смотря откуда глядеть.
Руки длинные и тонкие, так что казалось, что, если он захочет охватить себя, то сможет руками окружить свое тело аж в несколько витков. Пальцы тоже длинные и шевелящиеся, словно он на ходу наигрывал на пианино пустяковую, но легкую и приятную мелодию.
Мужчина вышел из дома, поглядел направо и налево, постоял в нерешительности и свернул за угол. За углом он нашел узкий проезд во двор, где лаяли ранние собаки.
Пересекая детскую площадку, прохожий обернулся посмотреть на следы и обнаружил, что отпечатков подошвы нет – стерлась подошва. Тогда он присел на пенек и строго взглянул на ноги – от ботинок остался только верх. Человек вздохнул, пожалев обувь, но делать было нечего – он снял то, что осталось от ботинок, и аккуратно поставил рядом. Теперь ноги были облачены в носки – черного цвета с дырой на пятке каждый. Земля холодила кожу сквозь ткань.
Дальше человек пошел в носках, поднимаясь временами на цыпочки, и вышел из двора в тихий переулочек со старинными домиками в полтора этажа; здесь в зелени деревьев чирикали воробьи. Асфальт крошился, кое-где поблескивали лужицы, словно бассейны для птиц.
У дома номер 18 мужчина вовсе перестал оставлять следы – у него стерлись ступни. Теперь он двигался без ступней, слегка покачиваясь в воздухе, как гимнаст на канате; при ходьбе приходилось размахивать руками, как дирижеру.
От интенсивного трения о воздух стерлись ладони и теперь он не мог сжать руку в кулак – да и прежде не сжимал никогда; не приходило такое в голову. Поэтому он шел, довольный, насвистывал польку и глубоко дышал свежим воздухом.
Из переулка прохожий вышел в другой, пошире, тенистый, извилистый и таинственный – здесь стояли доходные дома со украшенными лепниной фасадами. Кое-где куски лепнины отломились и лежали грудой гипса у стены. От одной чертячьей рожицы остались лишь ягнячьи рожки.
Некая тетя с восьмого этажа выплеснула воду, которой поливала гортензии. Ее прабабушка, бабушка и мама разводили гортензии и всегда выплескивали воду на улицу; это стало семейной традицией.Женщина почитала традиции. Она всегда вставала пораньше, чтобы выплеснуть воду на улицу и никому не причинить вреда, но откуда тете знать, что именно сегодня утром под окном пройдет человек?
Струя тепловатой воды из-под крана, с терпким запахом осени и вкусом свинца, угодила прямо по темечку – смыла волосы, брови и усы, а также верхнюю часть ушей, и обнажился череп, туго обтянутый пупырчатой резиновой кожей, к которой никогда не прикасалось солнце. Оставшиеся от ушей мочки просвечивали в рассветных лучах солнца розовым, как бледный рубин.
Тетя привыкла обильно поливать цветы, чтобы те, не дай бог, не засохли – поэтому в переулке образовался маленький пруд, в котором растворились колени пешехода и его джинсы – «варенка» очень восприимчива к влаге; от ног остались бедра в широких семейных трусах и чуть толстоватые икры. Но икры долго не продержались.
Мужчина, обнаружив, что остался в трусах, застеснялся и попытался прикрыться руками, но не смог, потому что теперь имел только предплечья – надо сказать, довольно сутулые. Тогда он поразмыслил и пришел к выводу, что стесняться нечего.
Так и получилось, потому что следующий отрезок пути – через бывший липовый парк купца Терентьева, был настолько густо насыщен призраками пчел, что, уворачиваясь от роев, мужчина стерся по пояс. Никто ничего худого не успел увидеть, даже тетя с гортензиями – она, выплеснув воду, сразу отвернулась от улицы и побежала сушить сухари для панировки. Хлебом она запаслась еще месяц назад; он слегка заплесневел, но хозяйка аккуратно отрезала зеленоватые куски острым кухонным ножом.Славилась она сухарями на всю округу; ни у кого не получалось такого интересного продукта, который не крошится, а ломается с громовым треском. Одним таким сухарем можно оглушить целый десяток гостей.
Но не прохожего! Призраки пчел, привлеченные необычным цветом, стерли мочки ушей и щеки, а нос и стирать нечего, до того он у мужчины был незаметный.
Так что дальше прохожий шел частями – наверху плыли, вращаясь, глаза, в которых появилась легкая, невесомая смешинка, под глазами плыл рот – иногда он по-рыбьи раскрывался и сразу захлопывался, далее – прыгающий кадык и часть распахнутой ковбойки, еле державшейся на одной пуговице посередине поросшей черным волосом груди – ибо живот с натянутым на него куском рубашки негодяй дворник утащил в каморку, где горели восковые свечи, чтобы приспособить под емкость с песком. Позже этот дворник, великий мастер по уборке осенних липовых листьев, гордо говорил, что из встреченного им человека песок сыпался; однако бородач врал, ведь он сам насыпал этот песок.
Песок из новой емкости впоследствии приобрел скверное свойство исчезать сразу после, а иногда даже до посыпания дорожек, так что дворник все время требовал пополнить запасы, и вышестоящие руководители ворчали:
- Песка на вас не напасешься.
Прямым следствием летучести песка стало то, что сад стал совершенно чистым, незапятнанным; дворника признали лучшим в округе и дали премию в три тысячи триста тридцать два рубля девяносто две копейки, которую он не смог получить, потому что был неграмотен и не умел расписываться в ведомости.
Призраки пчел отстали, стоило прохожему шагнуть за пределы сада; мужчина углубился в квартал, который был одинаков со всех сторон, снаружи и изнутри. Войти в него оказалось возможно только через арки, в которых бушевал сильнейший ветер – пятой категории по шкале Саффира-Симпсона. Ветер отшлифовал стены тоннелей до блестящей черноты, и стены стали зеркалами, в которых отражалось все так, как есть – ни больше, ни меньше.
Человечьи глаза весело округлились, когда порыв урагана сорвал с плеч остатки ковбойки, превратив их в парус – ткань выгибалась, громко хлопала, стонала; она хотела летать – и полетела, прямо в небо, удивительно чистое, прозрачное и очень глубокое; так бывает в месте, именуемом «око циклона». Рубашка сначала была похожа на альбатроса, потом на голубя, потом – ни на что не похожа, потому что исчезла в головокружительной вышине. Глаза, увлажнившись, провожали материю; если бы у странника были руки, он бы помахал рубашке, но у него не осталось теперь даже ключиц – сдуло.
Проходя через лабиринт внутриквартальных тропинок, мужчина заплутал в одинаковых, однообразных окнах. В этих окнах ничего не отражалось, кроме таких же окон напротив. За стеклом виднелись комнаты – создавалось впечатление, что пустые.
Одинаковые серые железные двери выпускали одинаковые согбенные фигурки жильцов, которые после одинаковой работы возвращались в первую попавшуюся квартиру, потому что не видели никакой разницы между ними; их одинаково ждали единообразные жены и схожие, как близнецы, дети. На завтрак тут ели яичницу, на обед – борщ, на ужин – стакан нежирного кефира; по субботам ходили в баню, в воскресенье чинно прогуливались, кивали друг другу и одинаковыми голосами интересовались здоровьем; и до того слитен был хор этих голосов, что, казалось, в небо из дворовых колодцев поднимается органный глубокий гул.
Прохожий тоже спрашивал у встречных, как они поживают, и каждый раз нервно сглатывал, отчего у него стерлись кадык и губы; остались только глаза.
Эти глаза приобрели нервозность и беспокойство; если раньше они смотрели вперед ласково, с любопытством – добрые глаза, привлекательные, то теперь они выцвели и посерели, словно ослепли. Лихорадочные стали глаза, зато очень увеличились зрачки – черные дыры, словно в них закапали лекарство для лучшего проникновения света, который преломлялся где-то там, внутри, перед тем, как попасть на сетчатку.
Пока прохожий плутал в лабиринте, он много моргал, отчего у него стерлись веки. Так что из одинакового квартала смогли вырваться только глазные яблоки, растерянные и тоскливые; так смотрит на людей потерявшийся пес.
Круглые, влажные, в тонких красных веточках сосудов, они напоминали синий шарик Земли – с океанами, материками, подушками облаков, атмосферой, в которой закручивались циклоны.
Они и подплыли к подъезду, из которого появились несколькими часами ранее, когда на улице стояла ночная тишина, в которой было так приятно пройтись.
Глаза заволокло слезной пеленой от умиления – они чувствовали себя дома, предвкушали, как увидят родную пыльную комнату, как почитают книгу, посмотрят фильм.
Но соленые слезы растворили хрупкую субстанцию, и глаза стерлись – и зрачки тоже исчезли, последними.
И ничего не осталось.
Ну и ладушки.