Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

№ 30

Обретение зверя

- 3 -
Бамбуковая занавеска дрогнула под ветром, застучала похоронной дождевой капелью, заплакала обломками несбывшихся дудочек. Огонек на кончике тонкого фитиля съежился, мигнул и опять заплескался, заструился золотой шелковой лентой в черной реке. Темнота густела, ворочалась тяжелыми волнами, тянула из ладони светильника огненный лепесток - а он все не рвался. Бился - обрывком тонкой ткани в сильном течении. Бился - будто надеялся победить...

Ветер принес ароматы пряной горечи трав, сладости ночных роскошных цветов.
Георгий судорожно вздохнул, дернул ворот штопаной застиранной рясы. Вязкий воздух застревал в горле, мучил грудь удушьем. Грозу бы... Настоящую. Не теплый дождик из тех, что щедро поят эту землю весной и осенью. Интересно, почему здесь никогда не бывает гроз? С молниями и громом, в которых еще древние люди различали лик и голос разгневанного бога. Может, потому, что местные жители не верят в богов - а значит, и некому сердиться, швырять с неба сияющие перуны и громоподобные упреки?
"Господи, помоги мне, - вздохнул Георгий, кляня себя за бестолковые мысли. Потянулся рукой к белому лбу мальчика. Так и не решился тронуть - сжал задрожавшие пальцы в кулак, медленно опустил на колено. Испугался, что прикосновение отзовется холодом - еще более жгучим, чем час назад. С тех пор, как закатилось солнце, мальчик не открывал глаза и не шевелился. Только иногда вздрагивали тонкие ноздри, и слабо дергалась жилка на шее. Редко. Слишком редко.

Георгий зажмурился, чтобы не видеть бледного лица мальчика.
"Господи, - взмолился он беззвучно, но горячо: - Я был глуп и слеп, хотя меня ты не лишал глаз... Безумен я был, когда просил тебя о знании и справедливости... Зачем знание, когда вместе с ним понимаешь свое бессилие, зачем справедливость, когда она не есть добро... Прошу тебя... теперь в последний раз прошу - пусть будет жить этот мальчик. Возьми вместо него мою жалкую жизнь, которая и так твоя... Пусть живет он, потому что в его смерти будет моя вина, которую я никогда не смогу искупить..."
Слова приходили неправильные, мутные. Будто здесь, в этом мире, не знавшем богов, Георгий теперь и сам разучился молиться. В странном невозможном мире, который Георгий, умирая, вымолил у своего Бога...

- 2 -
Сперва он научился видеть. Кровавое сияние с огненными всполохами постепенно утихло, перелилось в спокойный золотистый свет. Из света сгустились дрожащие тени, затанцевали вертким хороводом, ускользая от глаз - а потом вдруг сложились в изумрудные и желтые пятна колышущихся листьев. Вспыхнул синий цвет - летнего, невозможно высокого неба; взгляд сейчас же бросился туда - лететь, взбираться выше и выше, тонуть, растворяться с восторгом и ужасом в головокружительной светлой бездне... Но все цвета неожиданно заслонил светло-коричневый - незнакомого смуглого лица. Лицо было напряженным, гладкая юная кожа смялась на лбу парой морщинок, виноградины иссиня черных глаз смотрели встревожено, тонкие губы шевелились. Голос, сначала еле различимый, становился громче и громче, и скоро стало можно разобрать немного искаженные, но все же понятные слова:
- Ты кто?
Так он научился слышать.
Говорить было сложнее. Первые звуки получились беззвучными. Потом он почувствовал, как с усилием рвется щель непослушного рта - и вместе с именем и кровью, обжигающей трещины на запекшихся губах, возвращается боль и память.
- Я - Георгий...

- 3 -
Занавеска опять заплакала, жалуясь на свою безъязыкую судьбу. Вместе с ветром в хижину проскользнули две тени - и тотчас расположились по-хозяйски. Георгий еще только поворачивал голову, а пятнистый ягуар уже разлегся возле входа, и смуглокожий человек уселся перед светильником.
- Доброй ночи... Энн-Га-Ирр, - запнувшись, сказал Георгий. Он так и не смог привыкнуть к их именам... точнее - к тому, как они составляли эти имена.
Ягуар дернул ухом и зевнул, блеснув лезвиями влажных клыков. В темных глазах человека отразился дрожащий огонь.
- И тебе доброй ночи.
-Плохая ночь, - выдохнул Георгий, опять вцепляясь неловкими пальцами в ворот рясы: - плохая...

Взгляд Энн-Га-Ирра был неподвижен и темен. Будто чернота, сворачиваясь водоворотами, втекала в его глаза, как в бездонные колодцы - чтобы потом, когда Энн-Га-Ирр устанет удерживать ее, выплеснуться и утопить того, на кого он посмотрит. На блестящей поверхности этой черноты плавали отражения пламени светильника - обрывки огненной ленты в черной воде - бились... бились, будто надеялись победить...

- Как... - Георгий замолчал. Он хотел спросить про мальчика - но испугался. Испугался, что Энн-Га-Ирр, не умеющий лгать, ответит на вопрос.
- Как… твой олень?
- Спит.
- А, - Георгий следил, не дрогнут ли еще ноздри мальчика, - мне всегда хотелось спросить, что ты чувствуешь, когда они спят...
- Тогда мне тоже хорошо, друг Георгий.
Энн-Га-Ирр повернул голову - огонь исчез из его глаз, осталась одна чернота. Уточнил:
- Когда мои звери спят - я спокоен.
- Я так и думал, - кивнул Георгий, отводя взгляд в сторону. Темнота в глазах гостя пугала его. И не только темнота...
Смуглые пальцы опустились на судорожно сжатый кулак Георгия.
- Ты ведь не об этом хотел спросить, - голос Энн-Га-Ирра был мягким. Как движения ягуара, подкрадывающегося к добыче. - И ты до сих пор боишься нас. Потому что не понимаешь?
- Не понимаю, - глухо согласился Георгий.
- А ты пробовал - понять?

- 2 -
- Я - Георгий...
- Странное имя... странное... - голос то отдалялся, то приближался; влажная прохлада гладила лицо - исцарапанные щеки, растрескавшиеся губы. - А где твои спутники, Георгий?
- Спутники? - слабо удивился он. Хотелось закрыть глаза и вернуться обратно - в сон? смерть? Происходящее было невозможно. Зеленые листья - вместо вымороженных до звона черных голых веток; синее летнее небо - вместо серого зимнего; участливый мягкий голос - вместо сухого голоса мертвеца. - Я один, - сказал Георгий.
Виноградины блестящих черных глаз наполнились печалью и сочувствием.
- Из-за какой беды ты потерял своих спутников, Георгий?
- Я всегда был один.

- 3 -
- Я попробую объяснить, - Энн-Га-Ирр поднялся легко и бесшумно. Георгий моргнул, в который раз изумляясь неуловимым летучим движениям гостя. Кувшин с водой и две чашки, спрятанные под салфеткой в углу хижины, в один миг оказались аккуратно расставленными на полу возле светильника.
- Извини, - смутился Георгий, - я даже не предложил... Но у меня только вода. А, еще осталось немного меда...
- Не нужно. Ты ведь знаешь, мне необязательно есть. Довольно воды. Но если тебе было бы приятно угостить меня... Ты говорил, в твоем мире было принято угощать приходящих в дом... чем?
- Ну... хозяин обязательно предлагал гостю чаю или вина...
- Вина? - Энн-Га-Ирр нахмурился. Подхватил кувшин, задумчиво погладил его гладкий глиняный бок, провел пальцем по краю узкого горлышка. - Вино, - сообщил он, вручая кувшин Георгию. Тот опасливо принял дар, недоверчиво вдохнул терпкий кисловатый запах. Очень аккуратно, задрожавшими руками поставил кувшин на пол.
- Как.. Я до сих пор не могу понять, как вы это делаете...
- Это просто, - Эн-Га-Ирр смотрел внимательно, и опять в темноте его глаз плясал алый огонек. - Просто. Не сложнее, чем владеть своими зверьми. Ты не понимаешь? Для тебя это чудо? Ты тоже для нас чудо, Георгий. Ты один - но ты до сих пор жив и не сошел с ума. И твои звери не овладели тобой.
- Я не...
- Твои звери, - Энн-Га-Ирр поднял ладонь, обрывая его. - Я тоже наблюдал за тобой, как и ты - за нами. И я тоже пытался понять. И постепенно понял разницу между нами. Мы даем имена своим зверям - и обретаем над ними власть; ты - пытаешься спрятаться от них. Ты веришь в чудеса, мечтаешь о них - и одновременно боишься; мы - делаем то, что можем, и когда происходит невозможное ранее - просто принимаем это, не называя чудом. Так, как приняли тебя. Скажи, Георгий, а как твои соплеменники приняли бы одного из нас?
- Как бога, - сейчас же ответил Георгий.
- Да, ты рассказывал, - кивнул Энн-Га-Ирр. И уточнил: - Как бога? Чтобы поклоняться ему - а потом избить до полусмерти - и заживо распять?

- 2 -
- Ой, плохо быть одному, - сочувственно вздыхал незнакомец, помогая Георгию подняться на ноги. - Поэтому ты такой слабый, Георгий. Не пугайся, это Га - мой белый олень. Видишь, он тоже боится тебя; но я сейчас его успокою. Обопрись на его спину. Вот так. Теперь легче?
Густая шерсть была жесткой и гладкой; темно-карий, навыкате глаз косился на человека настороженно, но олень стоял смирно, только иногда вздрагивал всей шкурой.
- Га - хороший олень. Быстрый и сильный. Пугливый - но так и положено оленям. А зачем боишься ты, Георгий?
- Там... там...
- А. Это мой ягуар. Ирр - огненный охотник. Он рычит, потому что хотел бы напасть на тебя. Ты кажешься ему странным, и еще он не любит чужаков. Как все ягуары. Не обращай на него внимания, и он успокоится. Пойдем, Георгий. Скоро начнется дождь, а ты слишком слабый даже для дождя. Обопрись на мое плечо - вот так, а другой рукой - на спину Га. Мы поможем тебе идти.
- А... а ягуар?
- Не беспокойся. Я не позволю ему напасть на тебя.
- А разве... разве он не может напасть на твоего оленя?
- Ты и вправду странный, Георгий. Разве я могу допустить, чтобы мои звери причинили вред друг другу?
Идти было легко. Человек и олень шагали на удивление слаженно и ровно, и Георгий, почти висевший на их спинах, будто даже и не тяготил их.
- Спасибо, - с искренней благодарностью сказал он. - Я ведь даже не спросил, как тебя зовут?
Смуглокожий спаситель запнулся и удивленно покосился на Георгия.
- Энн-Га-Ирр, - ответил он. - Я ведь уже сказал.

- 3 -
- Все верно, - Георгий вздохнул. - Ты говоришь верно. Вы умеете разделять зверя и человека, мы же всю жизнь живем с нашими зверьми... со страхами, ненавистью, алчностью, жаждой убивать и быть первым в стае... Иногда мы не замечаем их, иногда - бьемся с ними, но в этих битвах победа редко бывает нашей...
- Ты сильный человек, Георгий. Вряд ли кто из нас смог бы жить так, как ты говоришь.
- Я слаб, - тот покачал головой. - Я даже не могу решиться посмотреть в глаза своим зверям...
- Тогда ты заранее проиграл свою битву, Георгий. Нельзя сражаться с неизвестностью.
- Наверное, - Георгий смотрел, как плещется на кончике фитиля упрямый огонек. Гнется под ветром, испуганно отступает перед темнотой - а потом опять распрямляется. Когда через несколько часов неравной битвы он умрет, спалив последнюю нить фитиля - или ослепленный солнцем - будет ли рассвет его победой?
- У меня был друг, - Георгий прикрыл глаза. Если смотреть на огонь вот так, прищурившись и не двигаясь, кажется, что темноты нет. Только свет. Каким было лицо Петра тогда, много лет назад, когда он пришел звать Георгия идти вместе с собой? Уже и не вспомнишь... - Много лет назад, в другой жизни... у меня был друг. Он бился с неизвестностью - и иногда побеждал. Однажды он позвал меня с собой - а я струсил. Наверное, это называется предательство?

- 1 -
Дождь задумчиво постукивал по крыше – решал, то ли обрушиться ливнем, то ли передохнуть до утра. Крутобокий чайник опустел, последний кусок пирога зазывно блестел румяной корочкой, сиял багряными каплями запеченных вишен, но никто не обращал на него внимания. Запах мятной настойки щекотал ноздри.
- Еще? – предложил Георгий, трогая пузатую бутыль. – Анна делала. Добрая женщина, помогает мне по хозяйству, ну да я говорил… А пирог-то как хорош, а?
- Хорош, - согласился собеседник. Поднялся, подошел к окну, скрипя кожей новых сапог. Сказал, глядя в густеющие сумерки дождливого вечера: - Гроза будет.
- Так ведь с утра моросит, - удивился Георгий. – Гроза – это когда сперва душно, дышать нельзя, а потом…
- Гроза по-разному бывает. Иногда мается весь день то слезой, то всхлипом, а потом – как запылает… а иногда – исплачется по капле, на огонь и гром уже и сил не останется, - стоящий возле окна обернулся, пристально посмотрел на Георгия. Отрывисто спросил: - Нравится тебе здесь жить, а?
- Ну… - Георгий смутился под требовательным взглядом. – Знаешь, Петр… сперва я ведь и отсюда сбежать хотел… тоска и жуть, вроде как в болоте тонешь, а никто на помощь нейдет… и люди… А теперь…
- Так что – люди?
- Ну… люди как люди. Как везде. Рождаются – я их крещу; умирают – отпеваю; венчаются… Живут… Анна вот, добрая душа, все норовит вкусненьким меня побаловать – того и гляди растолстею на ее пирогах… Симеон, плотник, взялся церковь подновить – работу свою забросил, днем и ночью новые двери ладит, узор на них вырезает – лучше прежнего…Неплохие люди. Они ко мне привыкли – и я к ним…
- Ты изменился, - Петр подошел, оперся крепкими кулаками о стол, заглядывая в лицо друга. – А помнишь, в университете, наши споры до рассвета? Как мы, юнцы желторотые, на два года тебя младше, открыв рты, тебя слушали? А как ты говорил, а?! О назначении человека - каким совершенным задумал его Господь - потому что Он не мог создать нелепости и скверны, которыми полон мир... И человеку некого винить, кроме самого себя, за то, что он исказил данное, сломал прямое, уронил в грязь светлое... Но и в его же руках исправить все - и стать таким, как было задумано... Помнишь?
- Да-да, - Георгий напряженно улыбнулся. - Тогда казалось все так ясно... А ведь меня едва в ереси не обвинили за такие речи...
- А сейчас - что? Георгий, - Петр схватил друга за плечи, сжал до боли: - Я ведь помню, как ты нищим ушел от своего богатого отца, потому что тот был лгун и подлец; как ты сбежал из монастыря, потому что нашел в этом святом месте разврат и мздоимство... Я помню, какие ты вначале мне письма писал отсюда... Твои... неплохие люди, это ведь они сожгли знахарку в неурожайный год? Они чуть не забили насмерть камнями согрешившую девицу - а ты едва сумел остановить их? Это ведь они, да? Люди - как люди? А ты... ты... А теперь - что? Пироги с вишнями?! - руки на плечах Георгия затряслись и разжались; тяжелый кулак Петра ухнул в середину стола. Звякнула тарелка, пирог разлетелся по полу, пятная светлое дерево кровавыми каплями вишневых ягод.
- Извини, - сипло выдохнул Петр. Отвернулся к окну, горбя широкую спину.
- Как же ты... - Голос дрожал и срывался; Георгий никак не мог усмирить его, и потому говорил тихо - и зачем-то пытался улыбаться - в напряженную спину Петра. - Как же ты собираешься обращать в истинную веру своих язычников, если сам не владеешь добродетелью смирения...
- Так помоги мне. - В лице обернувшегося Петра не было и следа прежней ярости. Ярко-синие глаза, по которым в давние студенческие времена безуспешно вздыхало немало девиц, блестели. От раскаяния? Слез? Воодушевления? - Помоги. Поедем вместе. Помнишь, ты говорил, что если найти народ, не испорченный дурным воспитанием и нашей культурой, невинный и дикий - мудрый пастырь сумел бы приручить его и как из мягкой глины вылепить совершенных людей, задуманных Господом... Так поедешь?

Георгий опять - в который раз, смутился под его ясным взглядом. Теперь все было по-другому. Раньше Петр смотрел на старшего товарища молча и благоговейно, веря, что тот знает ответы на все вопросы; теперь он задавал такие вопросы, на которые Георгий не умел ответить...
- Видишь ли, - неловко начал он, избегая взгляда Петра. - Как я могу учить людей, какими им надлежит быть, если я даже не знаю, какие они есть... Я пытаюсь разобраться, - он покосился в сторону своей гордости - книжного шкафа, умещающего на полках немало драгоценных фолиантов. - Я пытаюсь, но...
Петр проследил за его взглядом. Заметил Сенеку и Платона рядом со Священным писанием. Хмыкнул.
- Эдак ты вернее запутаешься, пожалуй.
- Понимаешь, Петр... Я говорю с людьми; иногда им нравится слушать меня. И если после моей проповеди кто-нибудь станет хоть на самую малость добрее и лучше, это уже хорошо... Да, это мало, но...
- Это - мало.
- Ну, видишь ли...
Георгий вдруг припомнил один их старый разговор из тех самых студенческих времен. "Вот странно, - сказал как-то Петр - твой святой победил дракона; а мой - начал с того, что отрекся от своего учителя. Это несправедливо, что мне достался такой святой." И как потом Георгий не убеждал его, что, во-первых, глупо так думать; а во-вторых, апостол Петр совершил немало святых и достойных деяний; Петр стоял на своем: "Но ведь вначале-то, он - отрекся"...
- Видишь ли, не всем же драться с драконами, - улыбнулся Георгий. И тотчас пожалел о своих словах, потому что по изменившемуся лицу Петра понял, что тот тоже вспомнил старый разговор.
- Верно,- тусклым голосом отозвался Петр. - Не всем.
Провел пальцем по корешкам плотно втиснутых на полку книг, взглянул на след, оставшийся в пыли; пробормотал еле слышно:
- Вишневые пироги...
И, горбясь сильнее прежнего, пошел к двери.
Георгий хотел окликнуть его, но не смел. А когда дверь уже закрывалась за широкой спиной друга, решился:
- Постой! Так что - значит, мы больше не увидимся?
- Нет, - ответил тот.

В следующий раз, когда Георгий увидел своего друга, на месте ярко-синих ясных глаз Петра бугрились уродливые шрамы, затягивающие провалы опустевших глазниц.

- 3 -
- Зачем, - Энн-Га-Ирр говорил еле слышно: - Зачем эти язычники выжгли твоему другу глаза?
- Ты говорил о разнице между нами. Человек из моего мира спросил бы не "зачем?" а "почему?". Потому что у нас люди редко ищут в поступке пользу, но почти всегда поступают именно так по какой-нибудь причине. Не рассуждая. Как олень, который убегает, когда напуган; как ягуар, нападающий, если его рассердить. Как звери...

- 1 -
- Почему? - дрожащая рука Георгия тянулась к изуродованному лицу друга, которое он помнил сравнимым по красоте и гармонии с ликами древнегреческих статуй. Тянулась - и никак не могла дотянуться. - Почему...
- Я не отрекся, - ответил Петр, и улыбка на мгновение осветила его страшное лицо отблеском прежнего совершенства.

Петр стал молчалив и нелюдим. Он не спрашивал, как и зачем Георгий отыскал его. Не отвечал, когда Георгий звал вернуться назад или пытался хоть как-то разговорить, с отчаянием перебирая все темы их прошлых бесед. Казалось, что Петр разучился есть и спать – дни и ночи он сидел неподвижно возле грубого самодельного распятия, трогал его неловкими пальцами – будто пытался сложить верный облик из кривых линий, прорезанных в дереве; беззвучно шевелил губами и горестно морщился – будто говорил с кем-то невидимым – а тот все никак не мог услышать Петра. Или не хотел.
Иногда Петр приходил в себя – вертел головой, словно оглядывая слепыми глазницами свое убогое жилище; соглашался съесть горячей похлебки, предложенной Георгием; жадно хлебал воду. Говорил, улыбаясь в лицо своего старого друга:
- А… Георгий, что, все еще ищешь своего дракона?
От этой улыбки и слов у Георгия по спине бродили мурашки; и казалось, что под тонкой кожей, стянутой уродливыми червяками шрамов, прячутся прежние огненно-синие глаза Петра – только тот пока почему-то не хочет открывать их...

Иногда Петр выходил из своего добровольного заточения. Пробирался на капище, где местные жуткие боги скалили звериные морды с верхушек гладко вытесанных, бурых от жертвенной крови, столбов. Или вставал в центре поселка - утоптанном до каменной твердости пятачке земли. И говорил. Вдохновенно и громко, размахивая руками. На дикой смеси латыни и здешнего картаво-гортанного языка. Местные иногда приходили послушать – охотники стояли, то улыбаясь, то хмурясь; маленькие скуластенькие женщины робко выглядывали из-за спин мужей, сочувственно цокали языками, замечая худобу и изношенную одежду чужеземца; бесстрашные дети подбирались к долговязому белому человеку ближе всех, с любопытством трогали драные полы длинной рясы. Когда лица слушателей мрачнели, Георгий пытался увести друга домой – но не мог остановить его. Коченея под неприязненными взглядами, он думал, что так и не смог выяснить, не эти ли самые язычники ослепили Петра…

Несколько раз, испуганный отрешенным видом Петра, подолгу сидящего неподвижно перед своим распятием, Георгий звал местного знахаря. Тот растирал в пыль какие-то пахучие корешки, пришепетывал, заливал кипятком, поил Петра бурым, горько пахнущим настоем. Объяснял, сдвигая на затылок мохнатую лисью шапку, сам похожий на лиса - рыжий, скуластый, улыбчивый, с хитро прищуренными блестящими глазками:
- Совсем слепой. Заблудился. Своего бога зовет. А тут вашего бога нет, тут наши боги. Иди домой, большой белый человек. Домой, к своему богу иди. Понял?
Георгий кивал, соглашался. Проводив знахаря, смотрел на стену глухого леса, окружающего поселок. Щурился от мороза и колючего ветра. Если вот так щуриться - из года в год, глаза станут такие, как у местных жителей - узкими щелочками, прячущими на самом дне тускловатые звериные огоньки. Знахарь прав - тут свои боги, с ликами, похожими на звериные морды и лапами вместо ног. Тут нет места для иного бога...

Когда установилась зима, лед скрепил панцирем зыбкие болотные тропы, превращая их в дороги. Петр неожиданно запросил деликатесов из прежней жизни – белой муки, пахучих пряностей, лимонов.
- Пирога бы, - мечтательно сказал он, повернув лицо к очагу – будто глядя в огонь, и улыбаясь такой светлой улыбкой, какую Георгий помнил только в той, прежней жизни. – Сдобного, с корочкой. С вишнями. Помнишь Анну, а?
Георгий вздохнул. Какие пироги, когда тут даже печь никто сложить не умеет. Эх, надо было раньше не книжки читать, а на печника учиться. Или плотника…
Георгий напросился к охотникам, собиравшимся по новой зимней дороге на большой торг. Обратно торопился, прижимал к груди драгоценный мешочек с белой мукой, грел за пазухой пахнущий свежестью и праздником лимон. Улыбался. Представлял, как слепит какой-никакой, а пирог из настоящего теста; сложит из камней жаровню. Выпьют с Петром чаю, поговорят о прежней жизни – а там, глядишь, получиться убедить его вернуться. Не место здесь изнеженным белым людям – и их богу. Не место.
Торопился – будто боялся не успеть.
Не успел.

Знахарь в лисьей шапке поджидал Георгия возле поселка, не хотел пускать. Хватал за руки, торопливо бормотал, заискивающе заглядывал в лицо:
- Не ходи. Здесь не твой дом, не твои боги. К себе возвращайся. Не ходи.

Он нашел Петра на капище. На утоптанном снегу у подножия одного из деревянных идолов. Петр улыбался в низкое бесцветное северное небо; в рваную дыру между развороченных ребер падали пушистые снежинки. Высокий столб блестел от свежей крови, медвежья голова на вершине скалилась довольно и сыто; а подвязанное к столбу ловкими руками улыбчивых скуластеньких женщин сердце было еще теплым…

- 3 -
- Зачем вы приносите жертвы своим богам? – Темнота в глазах Энн-Га-Ирра шевелилась бездонной беспокойной рекой.
- Мой бог не… - возмущенно выпрямился Георгий – и сейчас же отпрянул.
Две тени метнулись одновременно.
Ягуар, рыча, припал к земляному полу на напрягшихся лапах, пылая зеленым огнем разьяренных глаз и пламенем оскаленной пасти.
Энн-Га-Ирр вскочил на ноги, заслоняя Георгия от своего разозленного зверя.
- Лежать! – велел Энн-Га-Ирр. – Лежать.
Ягуар повиновался. Отступил, продолжая скалиться; опустился на прежнее место возле двери, ворча и хлеща по напряженным ляжкам плетью пятнистого хвоста.
Когда Энн-Га-Ирр повернулся, в его глазах испуганному Георгию почудился отблеск звериного изумрудного пламени; а в голосе – сдержанный рык ягуара.
- Ты рассказывал мне про своего бога довольно, Георгий, чтобы я спросил именно так. Зачем вы приносите жертвы своим богам?
Георгий отвел взгляд. Посмотрел на мальчика, на мертвенно-бледном лице которого шевелились тени и отблески света, создавая иллюзию жизни – движения ресниц, дрожи ноздрей, улыбки. Вздохнул.
- Наверное, - глухо сказал он, не решаясь взглянуть на Энн-Га-Ирра. – Наверное, нам так проще. Мы просим бога… о разном… о помощи, здоровье, богатстве, мудрости, справедливости… А взамен мы приносим ему жертвы… тоже разные… себя – или других людей…
- Взамен?
- Ну да. Как торговец на базаре пытается сменять рыбу на глиняный горшок, - Георгий попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.
- Ты, Георгий, приносишь в жертву своему богу других людей? – голос Энн-Га-Ирра больше не вздрагивал от звериного рыка – он был бесстрастен и сух.
- Да, - осипнув, почти беззвучно, ответил Георгий. И опять посмотрел на мальчика.

(окончание следует)

(Окончание).

- 1 -
Он не стал хоронить Петра рядом с капищем – отнес в глубину леса, подальше от звероголовых богов. Вложив сердце в развороченную грудь, Георгий долго сидел, баюкая худое, почти невесомое тело друга на руках – будто надеялся, что остывшее сердце опять зашевелится – и Петр оживет. Потом долбил могилу в мерзлой землю; кровь от мозолей на ладонях смешалась с кровью сердца Петра; деревянное топорище скоро заблестело, как жертвенный столб.
Потом Георгий долго шел, не разбирая дороги. Он устал, ноги и руки окоченели; но просто лечь и уснуть в уютном пушистом снегу – здесь, в этом чужом лесу, заживо сожравшем веселого и жизнерадостного Петра – было противно. Георгий спотыкался, увязал в буреломе, падал – и опять заставлял себя подняться и идти. Все равно куда. А потом появился Петр. Прежний – широкоплечий и сильный, с ярко-синими ясными глазами. Поддержал за локоть споткнувшегося Георгия, помог встать на ноги. Спросил, улыбаясь:
- Что, Георгий, все еще ищешь своего дракона?
Георгий, плача и смеясь, щупал держащую его руку; не доверяя зрению, тянулся обмороженными пальцами к лицу друга, больше не изуродованному шрамами. Пальцам было тепло от прикосновений.
- Живой, - сквозь слезы и смех бормотал Георгий: - живой… Да на что мне сдался этот дракон, ты о чем? Петр, ты живой…
- Как – на что? – не соглашался Петр. Он подставил под руку Георгия свое сильное плечо и поддерживал его за пояс – теперь идти было легко. Так бы идти и идти – до самого дома. А там добрая Анна приготовит горячего чаю, с причитаниями разотрет замерзшие руки, уложит в теплую постель…
- Как – на что, Георгий? А зачем же ты тогда пошел за мной следом – сюда, к диким язычникам, в неизвестность? Что тебе не давало покоя в твоей уютной жизни – ведь и книги, и пироги, и любовь почтенных прихожан?
- Я ведь пошел за тобой, Петр… потому что… ты верно говоришь – мне не было покоя с той поры, как ты ушел, оставив ошметки пирога и свои слова…
- Не лги себе, Георгий, - ярко-синие глаза посмотрели на Георгия строго и укоризненно. – Не лги себе – сейчас.

А потом Георгий открыл глаза. И увидел над собой сквозь густую сетку голых веток стылое зимнее небо с разгорающимися звездами. И понял, что он один.
Он зажмурился, вспоминая живой голос Петра и его последние слова:
- Найди его. Пообещай, что не остановишься, пока не найдешь.
- Да кого, Петр?
- Своего дракона. Найди, иначе он так и не даст тебе покоя…

Георгий больше не чувствовал ни рук, ни ног. Редкие снежинки падали на его лицо и таяли все медленнее и медленнее. Холод подбирался к сердцу. Ледяной медведь, страшное божество здешних краев, заглядывал в лицо, обжигал снежным дыханием; улыбался, примериваясь как съесть еще неостывшее сердце – так, как недавно съел сердце Петра.
Георгий думал о жертвенном столбе и улыбчивых женщинах, обвязывавших цветными ленточками дергающееся сердце странного человека, который пытался рассказать им о добре и справедливости. О своем отце, с изощренной жестокостью издевавшемся над прислугой, устроившем в своей спальне пыточную для юных служанок. О пухленьком и веселом настоятеле, совращавшем молоденьких послушников и беззастенчиво обиравшем паству. О девушке, которую добрые односельчане едва не забили камнями до смерти – только за то, что она была слишком доверчива… Обо всей той человеческой мерзости и грязи, от которой Георгий сперва пытался бежать; потом – примириться…
«Господи, - беззвучно взмолился он – потому что замерзшие губы уже не слушались, - Господи, если ты в самом деле задумал нас совершенными – если ты дал нам разум, веру, жажду справедливости - ну почему тогда ты не дал нам способности навсегда отделить от себя звериное, и оставить только человеческое?»…

- 3 -
- Он исполнил мою просьбу. – Георгий, наконец, решился посмотреть на Энн-Га-Ирра. – Я увидел, что это возможно. Хотя я так и не понял – как.
- Я обещал обьяснить, - мягко сказал Энн-Га-Ирр. – Но сперва расскажи, что ты знаешь.
- Ритуал, - ответил Георгий. – Когда ваш ребенок взрослеет, он поднимается на вершину Зверя. На рассвете пропасть между тропой человека, обозначенной отпечатком ладони и звериной тропой, отмеченной следом лапы, становится узкой трещиной. Ее легко переступить. Но это можно сделать только тогда, когда ты повзрослел, и сумел осознать и понять своего зверя. Иначе… что будет иначе?
- Иначе ты упадешь в пропасть между двумя этими дорогами, - отозвался Энн-Га-Ирр, – а она бездонна.
- Так. Потом… Потом ты называешь своего зверя – и обретаешь власть над ним. Если это получается верно, ты можешь опять увидеть вместо пропасти узкую трещину – и перейти обратно. Чтобы спуститься вниз по дороге уже человеком – бок о бок с тем зверем, которого ты обрел. Иногда это пугливый олень, иногда – тигр, иногда – как у тебя, олень и ягуар вместе…
- Верно. Только прежде чем обрести власть над своим зверем, тебе нужно приручить его. Иногда для этого приходится драться с ним - и победить.
- Ты говоришь так, будто я… Я не собираюсь…
- Я обещал объяснить, то, что тебе непонятно, - оборвал его Энн-Га-Ирр. Поднял кувшин, налил доверху в чашку. Велел: - Смотри. В моих руках одна чаша с вином цвета и силы крови. Я крепко держу его. Теперь я отливаю половину из этой чаши в другую – пустую. Это то же самое вино? Того же цвета, крепости и силы? Верно? И оно по-прежнему в моих руках. Только не в одном сосуде, а в двух. Теперь тебе понятно?
- Почти, - Георгий задумчиво смотрел на чаши, крепко сжатые в тонких пальцах Энн-Га-Ирра. - Получается… Жизнь, данную мне… вы не верите в богов… хорошо… просто – жизнь, данную мне – эту смесь, которая жжется и бурлит, и кажется мне отравой, я могу разделить на части… расплести на отдельные нити – и опять соединить, так как захочу… Страх – оленю, которому положено бояться по своей природе; ярость и жажду крови – ягуару… столько зверей, сколько я захочу?
- Столько, сколько ты сможешь удержать, - Энн-Га-Ирр аккуратно поставил чаши на пол.
- Чтобы самому остаться человеком. Энн, безымянным. Желать - без страха, думать – без гнева… Понимать, где твое движение, а где – движение зверя…
- Ты обьясняешь лучше меня, - кивнул Энн-Га-Ирр.
- Я всегда говорил хорошо, - Георгий опять сгорбился. Посмотрел на мальчика. Попросил неуверенно: - Энн-Га-Ирр… ты умеешь делать то, что у нас называют чудесами… ты не мог бы… Этот мальчик, который слушал мои речи и верил им больше, чем нужно… Энн-Ра-Тот – он может поправиться?
- Не Энн-Ра-Тот. Теперь просто Энн. Безымянный. Он умрет завтра днем. Теперь ты понял, что с ним случилось?
- Я говорил… - Георгий закрыл глаза, не имея сил смотреть ни на мальчика, ни в строгое лицо Энн-Га-Ирра. – Я говорил, что удивительно хорошо, если вы умеете отделять зверя и человека – но ваши звери всегда ходят рядом. Рычат, когда злятся; пытаются убежать, когда пугаются. Если бы еще можно было не только отделить звериное и обрести над ним власть – но и отринуть его…
- Тебе всегда недостаточно того, что есть, верно, Георгий?
- Верно, - еле слышно согласился он.
- Это не плохо. Плохо то, что ты пытаешься найти дракона – и боишься это сделать. Ты понял, что случилось с мальчиком? Он поднялся на вершину раньше времени. Он вычерпал себя без остатка, считая почти все свои мысли и желания звериными. Он сумел спуститься вниз – шаг в шаг с двумя тиграми; но потом даже не пытался удержать хотя бы одного из них. Он прогнал своих зверей, потому что думал, что так избавляется от звериного и становится настоящим совершенным человеком.
Энн-Га-Ирр вылил все вино в одну чашу и протянул опустевшую Георгию.
- В нем не осталось жизни.
- Я убил его, - Георгий принял чашу задрожавшими руками, заворожено следя, как багровая капля стекает по стенке на обнажившееся дно. - Я всегда говорил хорошо… Я отравил веривших мне своими словами и мечтами… А сам не выпил ни глотка… Я трус…
- Мы не верим в чудеса, - тихо сказал Энн-Га-Ирр: - но иногда делаем то, что считается неправильным. Когда у человека погибает его зверь, он слабеет и обычно скоро умирает. Но случается… случается, что на вершину Зверя поднимается муж с умирающей женой на руках; или сын с отцом… или… Случается, когда кто-то ценящий жизнь другого человека больше своей, готов рискнуть и попытаться еще раз разделить свою жизнь… - Энн-Га-Ирр налил в чашу Георгия половину вина из своей чаши. – Иногда это получается…

- 4 -
Вершина, казавшаяся снизу такой близкой, с каждым шагом будто все отдалялась. Пот заливал глаза, мешал смотреть; Георгий задыхался и уже начинал спотыкаться, пару раз едва не упал, оступившись на узкой крутой тропе. Но шага не сбавил – боялся опоздать к рассвету. Только крепче прижал к себе драгоценную ношу – худенького, почти невесомого, мальчика с закрытыми глазами.

- 3 -
Энн-Га-Ирр легонько стукнул краем своей чаши о чашу Георгия. Улыбнулся:
- Видишь, я тоже знаю ваши ритуалы. Теперь у вас положено сказать пожелание – а потом выпить вино до дна?
- Так. Мы верим, что тогда желание исполнится. Ты знаешь, мы ведь вообще верим в чудеса…
- А я думаю, что твои мечты не такая уж отрава, Георгий. Пока – кислятина, которую нельзя пить. Но перебродит – и станет вином. Может, когда-нибудь, мы сумеем обходиться без наших зверей – но не прогоним их, а отпустим на волю. Может, когда-нибудь мы станем теми совершенными людьми, о которых ты мечтал… и, о которых, возможно думал твой бог, создавая людей…
Энн-Га-Ирр поднес чашу к губам, выпил медленно, маленькими глотками, улыбаясь – то ли терпкому богатому вкусу вина, то ли своим мыслям. Допив, взялся за кувшин. Спросил:
- Еще? Здесь много…
- Энн-Га-Ирр… ты думаешь я не слишком стар для того чтобы подняться на эту вершину?
- Старость – это не слабость, Георгий. Когда зверь вырывается из клетки человеческого тела, он обретает свободу. Если его приручить, он будет более послушен, чем зверь, измученный тесной клеткой. Но чтобы его приручить, нужна сила и мудрость. Первое у тебя есть. Но повзрослел ли ты?

- 4 -
Небо на востоке порозовело – стыдливо, еле заметно. Новый день робко замер на пороге, будто размышляя – идти, не идти?
Воздух был как сотни раскаленных кинжалов, вонзающихся в грудь; еще один кинжал, покрупнее, намертво застрял в правом боку, под ребрами. Сипло дыша, и почти ничего не различая в огненной дымке, кружащейся перед глазами, Георгий ускорил шаг.

- 3 -
- Как ты думаешь, Энн-Га-Ирр, каким был бы мой зверь, если я решился бы… если бы я сумел…
- Думаю, это был бы странный зверь, - усмехнулся Энн-Га-Ирр. – Сочетание противоречий. Храбрость и нерешительность. Безумие и разум. Ящерица и птица. Огонь и небо…

- 5 -
Георгий даже не посмотрел, глубока ли пропасть под ногами. Он шагнул вперед, будто продолжая идти в воздухе по невидимой тропе, приведшей его к вершине. Навстречу невозможно прекрасному чудовищу, которое танцевало, выгибая грузное тело и плеща радужными крыльями - радуясь наконец обретенной свободе...