Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

Рассказ №3

Аэлита

Все наши – и даже девчонки – хотят стать лётчиками. Или хотя бы танкистами. Я тоже говорю, что хочу. Но это неправда. Если честно, я хотел бы стать библиотекарем: как Олеся Казимировна. Только разве в таком признаешься? Засмеют. И первые – Санька с Соней. А мне и без этого ужас как не повезло: с внешностью – да и с мамой (хоть плачь). Я всё расту, расту – и никак не вырастаю, оставаясь самым маленьким мальчиком в классе.

Но страшнее всего, что волосы у меня кудрявые, – и мама носится с ними, как какая-нибудь Арина Родионовна с причёской пушкинской Татьяны (хотя я отчаянно сопротивляюсь). Дошло до того, что у сына старшего лейтенанта и вообще отличника строевой и боевой подготовки по самые плечи вьются самые настоящие локоны – тьфу! Рыжий Саня, когда не в настроении, начинает ехидно выводить противным козлиным голосом: «Онегин, я скрывать не стану…», а остальные ребята предательски хихикают. Только девочки молчат и отворачиваются, ну а Сонька – она вообще-то боевая – может, если что, и ранцем по Санькиному корпусу двинуть.

А я считаю: поделом. Да, приезжал в наш военный городок один упитанный бас из Московской консерватории, пел в клубе эту арию князя Гремина из оперы Петра Ильича Чайковского и, как назло, посмотрел на места, где сидела такая гордая и нарядная мама – и весь в локонах я. Потом он манерно поклонился, как настоящий артист, а гигантский букет бархатно-бордовых садовых роз, который ему подарили, вручил засмущавшейся маме (папа в это время был на дежурстве, а когда про баса узнал – пошёл сердито курить на крыльцо).

Ну и что? Теперь смеяться? Тогда справедливый вопрос: кто такой после этого Саня? Вражина как есть. Правда, когда его мамка с папкой не скандалят, так что перья из порванных подушек по пыльной улице летят, – он парень мировой. Чем хочешь – поделится. Только про девчонок любит глупости говорить: будто уже целовался – и не с одной. Даже с Сонькой… Ага! Кто ему поверит? Не с его конопатой личностью. Он, поди, и целоваться-то не умеет.

Дразнишься, Санька? Так что ж! Я с этими проклятущими локонами уже расправился: сразу после Гремина враз взял мамины ножницы, которыми она выкройки своих платьев вырезает, – и конец. Мама поплакала, конечно, попричитала, а потом папиной бритвой сама меня наголо подравняла. Ну ещё пожаловалась сердобольным соседкам, какой я упрямый – весь в отца: всего-то делов. А папа одобрил: сказал, что я наконец-то на мужчину стал похож – в отличие от разных басов. После этого уже мама на крыльцо побежала – подышать.

Нет, музыка – полная чепуха, одно расстройство. Не то что книги. Не удивительно, что Олеся Казимировна всегда такая добрая и успокаивающая: будто легендарная Пангея, которая миллионы лет назад была единственным материком Земли.

Когда я, запыхавшийся, вбегаю в нашу библиотеку, Олеся Казимировна (Пангея) сначала с притворной строгостью поднимает ниточки-брови и ведёт меня за перегородку, где накрытая глубокой фаянсовой тарелкой дымится туманным облачком ароматного пара моя любимая толчёнка: пышная, жёлтая, в зелёных снежинках укропа и с растопленным сливочным маслом в уютном углублении, сделанном алюминиевой ложкой. Вкуснятина! Почему-то толчёнка всегда горячая: будто старушка-библиотекарша с улыбающимися васильковыми глазами и белоснежными волосами, стянутыми резинкой в учительский пучок, заранее знает, когда меня ждать.

Только я не удивляюсь: в библиотеке встречаешь и не такие чудеса. Все считать – считалки не хватит. Да взять хоть саму Олесю Казимировну: у неё молодые июньские глаза и старые (совершенно седые) волосы; застенчивая девчоночья улыбка и милые старушечьи морщинки вокруг рта. А ходит она танцующей быстрой походкой, словно какая-нибудь прима-балерина – я видел такую на концерте, куда меня мама в детстве водила. В общем, ни за что не понять, сколько нашей библиотекарше лет. Может, сто или тридцать (как маме и папе).

Я считаю, это всё из-за того, что время в библиотеке перепутывается. А как за ним уследишь, если книжки о непредставимом прошлом и невероятном будущем стоят на соседних полках?

Торопливо глотаю обжигающую вкусную картошку и помогаю Олесе Казимировне разделаться с обычной библиотечной текучкой: драю дощатые полы, как какой-нибудь бравый матрос на подлодке, и на маленькой печке, где до этого готовилась толчёнка, осторожно мешая, варю густую липкую кашицу белого клейстера из пшеничной муки, чтобы подклеить оторванные книжные корешки. Если зима – ношу дрова; если лето – меняю воду в цветочных вазах (Олеся Казимировна любит луговые цветы). Могу окошки протереть, книжки на место поставить. Как ни крути, а ничего героического, что должны делать будущие лётчики или танкисты.

Но мне нравится. Только я ничего такого ни рыжему Сане, ни Соне не говорю: станут дразнить. А оно мне надо?! Может, у человека этих дурацких проблем и так хоть столовой ложкой ешь. Может, ему просто хочется побыть одному и подумать.

Саня, Соня и все наши – мои новые самые крепкие друзья. Мы дружим с позапрошлой осени, когда приехали в наш военный городок и все вместе досконально облазили старую крепость. Вот это было да! Она ж построена почти сто лет назад! А краснокирпичные двухэтажные казармы Цитадели до сих пор сохранились – и пять ворот: Холмские, Тереспольские, Александровские, Северо-Западные, Южные. Эта крепость походит на средневековый замок из книжки, – и Саня аж затрясся: надо искать клады. Только там не нашлось даже самой маленькой медной монетки. Зато в Александровских воротах были развалины старых танков, – и, понятно, мы до ночи играли в войну, пока рассерженные мамы не стали нас искать.

Но когда началась весна, все забыли про клады и танки, а только и бегали на жёлто-зелёную от солнца местную речку Мухавец, которая протекает прямо по территории крепости, превращая ту в остров. А между крепостными рвами и Мухавцом насыпаны три уютных искусственных острова: они связаны с большим – нашим военным городком – старинными подъёмными мостами, которые по-кошачьи выгибаются каменными спинками. Правда, круто?! Мальчишки – и, конечно, Сонька – сигали с разбегу вниз в ещё ледяную майскую воду, а потом безостановочно дрожали, обсыхая на берегу.

Только Соня, когда я к ней подходил, чтобы поделиться полотенцем (всё-таки она девочка), не стучала зубами, как рыжий Санька, а улыбалась: смелая – просто жуть! А когда в июне вода теплела, мы добирались вплавь до островков и строили там из подобранных веток индейские вигвамы-шалаши, как у Фенимора Купера. Девочки, приходившие к нам по мостам, были бледнолицыми скво, которых мы (и отчаянная Сонька) захватывали в плен. Но никто не знал, а что же с ними делать дальше.

Однажды Олеся Казимировна рассказала, откуда у нашей речки такое смешное имя: Саня, если честно, сразу подумал, что библиотекарша над нами подсмеивается. Где это видано? Оказывается, Мухавец – это слившиеся вместе ручей Муха и текущий по всему Полесью канал Вец. Парни и девчонки потом весь день спорили: правда это или нет. Ну не может Мухавец происходить от легкомысленного ручья: по нему ведь большие паромы ходят! Только я верю: Олеся Казимировна прочитала все-все библиотечные книжки. Может, она даже самая умная на свете.

Иногда я забегаю в библиотеку поздно вечером, когда возвращаюсь с речки домой, а она сидит у раскрытого окна (такая маленькая, старенькая и строгая). Шуршит книжными страницами, ловя оранжевые закатные лучи. И её васильковые глаза становятся туманными от слёз, так что хочется подойти и погладить печально наклонившуюся белоснежную голову. Все в военном городке знают: самолёт, на котором летели муж и сын Олеси Каземировны, загорелся в воздухе и разбился, а от них самих не осталось ничего, что можно было бы похоронить.

Мы переехали в крепость меньше двух лет назад, а до этого папа служил в Сибири, где снега зимой по колено, а то и по пояс, и куда мама отважно отправилась со мною-малюткой. Помню, как лязгал вагон по рельсам: чух-чух, – и мама кутала меня в тёплые одежки, из которых, разворачивая, доставала, словно из толстых листьев смешную капустную кочерыжку. Станцию Юргу – пункт нашего прибытия, – многократно обвивал, злясь, снежный Змей Горыныч: он плевался ледяной крошкой, страшно свистел в уши, сбивал холодом с ног.

Папа радостно нёс чемоданы. Я вырывался из маминых рук. В комнате, где меня вытаскивали из листьев-одёжек, было жарко, сонно. Мурчал трёхцветный хозяйский кот с волшебными зелёными глазами. Утром мама шила цветастый ситцевый пододеяльник для казённого ватного одеяла. А вечером папа принёс ей шубу, а мне крошечные белые валенки, от которых мама пришла в восторг.

Там я жил до десяти лет: и сначала пришлось несладко – мама сама меня воспитывала. Но потом она пошла в школу учительницей музыки (у мамы была неоконченная из-за папы Московская консерватория), а я оставался с нашим соседом Абельгаязом. Тот смотрел, как я неуклюжим жеребёнком скачу по комнате и двору, и улыбчиво приговаривал: «Ай, юрга, якши!» – и тут же переводил с татарского на русский: «Такой быстрый! Молодец». А когда мы с местными мальчишками купались летом в речке Юрге, и меня чуть не унесло резвым говорливым течением, – я понял, почему она так называется. Хорошо, дядя Абельгаяз гулял по берегу с невестой – и, сбежав в воду, поймал меня за руку. А какая у него была свадьба! Отец жениха разрезал двух больших гусей и вынес их гостям, которые давали дяде Абельгаязу и тёте Айназ за это подарки и деньги.

Когда я пошёл в школу, мне выдали букварь и арифметику, и я с упоением читал, как мама мыла раму. Только не мог понять, зачем же прерывать слова чёрточками: так затруднять детей? Стал крутиться, тянуть изо всех сил руку, чтобы ответить. Молодая учительница в роговых очках поставила меня в угол – и тогда я почувствовал пьянящий вкус свободы. Все ребята сидели как рабы, прикованные к галерам-партам, и только одна учительница и я оставались свободными людьми. Она ходила по классу – я топтался в своём углу.

Правда, и тут не вытерпел – начал строить рожицы. Класс – в хохот. Меня за дверь. И так на всех уроках: учителя стонали, а я купался в лучах школьной славы. Даже старшеклассники уважительно перешептывались: такой маленький, а отчаянный – страсть! Папа, когда узнал о моих подвигах,– вытащил ремень. Но мама от него отбилась и решила исправлять меня при помощи прекрасного.

Это были самые ужасные три года моей жизни: я учился играть на скрипке. Каждый вечер мама, как клешнёй, за плечо цап – и к учителю за ручку. Иосиф Маркович – пожилой, огромный, страшный, с выдающимся горбатым носом и сердитыми чёрными глазами, – обучал меня нотной грамоте и скрипичной игре. А вечером мама садилась у круглого стола, который раздвигали только на папин день рождения, а меня со скрипочкой ставила напротив: играй. Вроде занята – весёлого матросика на пяльцах крестиком вышивает, – а чуть слодырничаю или сфальшивлю, сразу: «Сегодня останешься без улицы».

Такой вот абсолютный слух – на мою голову. Но хуже всего, когда под маминым конвоем я через весь посёлок к Иосифу Марковичу шёл, прижимая к себе скрипичный футляр. Ребята меня всмерть задразнили. В то время на горбатом деревянном мосту у юргинского дома культуры сидел безногий старичок в меховой ушанке, заливисто играя на дребезжащем аккордеоне, а ему за это денежку кидали. Вот мальчишки и стали надо мною трунить: «Дед подохнет – ты вместо него сядешь». Какой семилетний парень это стерпит?!

Через три года я разбил скрипку в щепки. И с тех пор стал абсолютно бесстрашным (самым страшным в жизни тогда казался Иосиф Маркович). А потом папу прислали в крепость на жёлто-зелёной речке Мухавец, где тепло даже зимой, и я выстриг мамиными портновскими ножницами позорные локоны – напоминание о моей несостоявшейся карьере скрипача. Но мама оказалась права: я, и правда, стал хорошо учиться. Начал глотать книжки одну за другой. И за то, что мог ответить на любой вопрос, мои новые друзья меня уважали и даже называли Профессором.

Я действительно люблю читать. И когда оказываюсь в библиотеке, то каждый раз замираю от ни с чем не сравнимой солнечной тишины, наполненной таинственными шорохами страниц, будто идущими из иных измерений. Словно отсюда и в бесконечность тянется множество приоткрытых дверей, за которыми шепчутся собственные вселенные. Так что в сердце комок и иголки мурашек по позвоночнику.

Библиотека была как волшебный лес, перемещавший меня в невиданные миры: стоило открыть какую-нибудь книжку. Он был ласковый и сумрачный, странный и сонный. Но когда твоя жизнь только в начале, то есть бесконечна, – библиотека-лес наполнена весёлым солнцем, прокапывающим сквозь тонкую кожицу листьев, оглушительным щебетом птиц и смешной вознёй крошечной, пушистой или шестиногой лесной жизни.

Мягкий свет ласково скользит по наизусть знакомым строчкам, нос привычно щекочет тёплый, немного пыльный книжный запах. И я замираю от предвкушения ожидающего меня чуда: что-то ощутимо словно щёлкает в воздухе, – и я снова сражаюсь с ужасным Тараканищем, наблюдаю осторожной любующейся украдкой за прекрасной лебединой стаей, нахожу за разрисованным холстом потайную дверь в справедливую Страну Чудес, бережно обнимаю за шею отважного Белого Клыка.

Но, конечно, такую детскую чепуху я уже давно не читаю. Теперь я люблю фантастику и, как только закончу привычные библиотечные дела, начинаю копаться на любимых полках и в тысячный раз перечитывать: про Аэлиту и Лося, про межзвёздного скитальца, про голову профессора Доуэля. Эти книжки всё перевернули у меня внутри. Они рассказывали о непредставимом мире, путешествии сквозь время и как можно жить после смерти (если это вообще назовёшь жизнью). И только страницы про любовь я всегда торопливо перелистывал – подумаешь, какая чепуха!

Осенью у мамы рождается крошечная девочка со смешным сморщенным личиком и туманными синими глазками, а весной за отличие в воинской службе и успехи в строевой и боевой подготовке папу премируют поездкой в Москву. Мама говорит, чтобы он ехал со мной, а сама остаётся в нашем военном городке: распашонки, кашки – все дела. Мы садимся в поезд с варёной курицей и картошкой в мундирах, и я забираюсь на верхнюю полку, тут же погружаясь по самые уши в марсианский роман Алексея Толстого.

А ночью внезапно просыпаюсь: за окном вслед за длинными тире кромешной черноты вдруг выплывают ослепляющие станции-точки, будто кто-то неизвестный передаёт мне из заоконной пустоты отчаянное сообщение: и не разгадать – какое. Под эту диковинную азбуку морзе и уютное чухчуханье колёс я опять засыпаю, а утром мы оказываемся в Москве, где нас встречают мамины родители. Бабушка охает, целует меня и плачет. Дедушка колется пахнущими табачным дымом усами и обнимается с папой.

Метро! Мороженое! И самая большая в стране библиотека, куда мы идём с дедушкой-профессором: в отличие от меня – настоящим. А там дворцовые люстры и двухэтажные окна. Высокие и узкие книжные шкафы, таинственно поблёскивающие моноклями стёкол в простенках. Амфитеатры, арки, лестницы, темнеющие колонны. Внимательные затылки, склонившиеся над полированными столами. И ты совсем не чувствуешь времени, будто обесцвеченного странным солнцем и пылью-пыльцой с крыльев-обложек книг, которые помнят прикосновения миллионов пальцев: гулкий древний механизм поднимает их из межзвёздных пространств загадочных библиотечных хранилищ.

Ещё одно потрясение: в бесконечных залах бессчётное число библиотекарш! Они строго улыбаются моему деду и говорят одними губами: «Вообще-то детям сюда нельзя», но дедушка обещает, что я буду тише травы.

Вечером папа берёт меня к своему товарищу, и они, закусывая, вспоминают бравую юность. А за круглым столом у окна, обложившись учебниками, сидит девочка: готовит уроки. Девчонка, как девчонка, ничего особенного. Но у меня горят уши и жжётся в животе. У неё чуть удлинённое бледное лицо и громадные серые глаза – как у марсианки Аэлиты. Ощущая мой взгляд, девочка недовольно и смущённо оборачивается: «Мальчик, ты мне мешаешь. Не смотри, пожалуйста». А я не могу ничего ей ответить – и не смотреть на неё не могу. Товарищ толкает папу в бок: «Твой Мишка в мою Альку влюбился», – и оба смеются. А я снова оглушён. Алька? Аэлита!

На следующий день мы уезжаем домой: трёхдневный папин отпуск закончился. Я не сплю – вглядываюсь в заоконную пустоту. И когда вслед за длинными тире кромешной черноты выплывают ослепляющие станции-точки, моё сердце в ответ отчаянно выстукивает собственную азбуку морзе: «Алька, Алька, Алька…»

Только кому об этом расскажешь? Взрослым (даже Олесе Казимировне) говорить про Альку-Аэлиту почему-то немыслимо. А Саньке – стыдно: он станет смеяться да про пушкинскую Татьяну противно петь. Я решил открыть душу Соне: она настоящий друг – и девочка. А девочки про любовь всё-всё понимают. Но та повела себя странно: покраснела, потом ударила меня ранцем по голове и убежала. Сумасшедшая какая-то. А главное – с тех пор нашей дружбе пришёл конец. При нечаянных встречах в магазине, сжимая кирпичик хлеба, – или на улице – она от меня отворачивалась. И даже на Мухавец не бегала, хотя такая теплынь наступила, что все ребята не вылезали из воды.

Сонькины библиотечные книжки принёс рыжий Саня. Я его догнал, чтобы он нас помирил. А Санька посмотрел на меня, как на маленького: «Ты что совсем дурак? Соня ведь тебя любит ещё с позапрошлого года!»

Вот засада! Летние каникулы в самом разгаре: жить бы да радоваться. Купаться в речке до гусиной замёрзшей кожицы. Носиться в искрящемся облаке ливня, разбивая пятками лужи. Строить с ребятами – и Соней – шалаши на островах. Печь в костре картошку, оставляющую на щеках угольные поцелуи. А вместо этого Соня не выходит из дома, чтобы случайно не встретиться со мной.

А я сижу в библиотеке, зачитывая до дыр «Аэлиту». Олеся Казимировна вздыхает, думая, что я не вижу. Наверное, вспоминает погибшего сына, когда ему было двенадцать. Может, он даже страдал, как и я: любовь далеко и ничего о нём не знает, а от дружбы остались рожки да ножки. Ну разве я виноват, что Сонька насмерть влюбилась в меня, а не в Саню, который давно её любит, а я навечно полюбил Альку-Аэлиту!

Каждый день я прихожу в библиотеку: торопливо глотаю горячую толчёнку с зелёными снежинками укропа, дымящуюся туманным облачком ароматного пара; драю дощатые полы, как матрос на подлодке; варю густую кашицу клейстера из пшеничной муки на крошечной печке, чтобы подклеить оторванные книжные корешки; протираю окошки; меняю воду в цветочных вазах – Олеся Казимировна любит луговые цветы. Но сначала я иду на берег Мухавца – он зелёный от отражающихся деревьев и ослепляющих бликов-солнышек, – и собираю отважные столбики тимофеевки, синие и сиреневые колокольчики медуницы, глазастые звёздочки степной астры, фиалки, купальницы, полевичку, тонконогие васильки. Несу два букета: необхватный для Олеси Казимировны – и маленький для Сони, с которой нас сумела помирить старушка-библиотекарша.

А переделав обычные дела, я всегда достаю с полки зачитанную до дыр «Аэлиту» и забираюсь с ногами на подоконник: знакомые наизусть строчки, которые стали для меня дороже жизни, волнующе бегут, как чёрно-белые точки-тире заоконной морзянки. Солнце, не торопясь, становится закатным: васильковое небо бледнеет и краснеет, как влюблённая девчонка; горизонт закрашивают оранжево-серые облака; начинает темнеть; сонно тявкают добродушные собаки.

Я ставлю книгу на место, не забывая сделать новую запись в своём формуляре: он уже сам похож на растрёпанный ухватистый том. Открываю последнюю страничку, торопливо пишу и убираю библиотечный документ подальше, стараясь не взглянуть нечаянно на титул, куда Олеся Казимировна давным-давно внесла мои личные данные: когда родился, где проживаю и тому подобное. Там, ниже всех аккуратных круглых строчек, написано: «Умер в июне 1941 года в Брестской крепости».

Двадцать второго июня, когда птичья оглушительность рассвета и торжественно поднимающийся за ним прекрасный новый летний день ещё не растолкали похрапывающих тёплыми калачиками дворовых собак, а все мальчишки и девчонки покрепче уткнулись в свои сладкие от снов ситцевые подушки, – по нам был открыт ураганный артиллерийский огонь. Через восемь минут начался штурм, который прокатился до Северных ворот. Но фашисты смогли закрепиться только на нескольких участках Цитадели. Отец героически удерживал Тереспольские ворота. Он и его бойцы, мама с моей новорожденной сестрёнкой, Санька с Соней и я, Ольга Казимировна и ещё почти девять тысяч человек навсегда остались в Брестской крепости. Кто не умер сразу, отчаянно сопротивлялись. Последние семь русских бойцов погибли в июле.

И все мы однажды снова проснулись здесь: было лето, в безоблачном небе ныряли чёрные стрижи и хохлатые жаворонки; июньский Мухавец сиял от солнца; деревья на берегу ласково шумели. И до ужаса хотелось искупаться. Мы живём и живём: нормально. Только скучновато. А скажите, кому не надоест проживать всё время один и тот же день, который в реальности никогда не наступил?

У мамы каждое утро убегает молоко с печки, и ей приходится варить девятимесячной Маше новую манную кашу. Папа проводит учения. Мы с ребятами купаемся в речке. А вечером я собираю луговые цветы и иду в библиотеку помогать Олесе Казимировне, чьи муж и сын погибли в небе Испании (они были лётчиками), а потом забираюсь с ногами на подоконник читать «Аэлиту». Наш мир похож на беспомощную первобытную муху, которая навеки застыла внутри окаменевшей смолы. Мы занимаемся привычными делами. Разговариваем. Едим. Видим сны. И это самое захватывающее в здешней жизни.

В отличие от единственного дня двадцать второго июня, который бесконечно растянулся для всех, кто погиб в Брестской крепости, сны нам снятся необыкновенные и многоэтажные: как первый в стране «тучерез» ещё дореволюционной постройки, где жили мои московские дедушка-профессор и профессорша-бабушка. И когда весной 41-го мы с папой останавливались у маминых родителей, я замирал от ужаса и счастья: гремящий лифт уносил меня на седьмое небо (на их седьмой этаж).

Засыпая, я каждый раз вхожу в кабину такого же лифта. Только он диковинный и движется не вверх-вниз, а по непонятным траекториям, хаотично дёргающимся в пространстве и времени. Но пока не наступит рассвет, никто из нас не может проснуться, продолжая перемещаться с этажа на этаж. И на каждом из них находится целый мир – волнующий и странный, знакомый и чужой. А я и сам не знаю, в какой из них попаду, открыв очередную дверь своего сна.

Вдруг лифт останавливается, толкнувшись, как сердце. Двери медленно открываются, а там: страшное, яркое, белое июньское солнце и оглушительный грохот взрываемого войной живого мира. Но неожиданно кто-то будто выключает все звуки. Только от этого становится ещё страшнее.

Я опять это вижу – каждую ночь! Неподвижные васильковые глаза. Красную от крови стриженую рыжую макушку. Мёртвую Соню. Маму и Машку. И что есть силы бегу обратно к лифту, с ощутимым усилием продавливаясь через раздирающее лёгкие и выжигающее глаза огнедышащее белое безмолвие. Двери лифта дружелюбно чмокают, и он переносят меня на новый этаж, где я начинаю успокаиваться: Белый Клык осторожно лижет мою заплаканную щёку.

Я и рад бы никогда больше не видеть, как все умерли, но почему-то странный лифт каждую ночь делает остановку на этом жутком этаже. Зато на других меня ждут и встречают давние друзья – герои любимых книжек. А однажды я даже оказался на Марсе в необычной роще с лазоревой листвой, где советский инженер Лось впервые увидел Аэлиту ¬– нежную девушку с чуть удлинённым бело-голубым лицом и огромными зрачками пепельных глаз. При помощи туманного шара марсиане научили меня своему языку, и я узнал, что все они потомки знаменитой межзвёздной пары.

Но самым классным в бесконечном скольжении между этажами снов, которые всё время менялись местами и оказывались совсем не тем, чем казались, – было летать. Нет, я, конечно, летал во сне, когда был живым мальчиком. Но после смерти я довёл это чудеснейшее умение до совершенства: мне достаточно было просто сомкнуть ресницы, и я уже уносился вверх – из своего уютно свернувшегося под одеялом тела, по стремительному туннелю, похожему на бешенный серебряный водоворот.

И вот я уже стою на улице своего детства. Вокруг ни души. Темно и тревожно – словно что-то неотвратимое, готовое схватить и уничтожить, терпеливо поджидает меня именно тут. И ни одного фонаря не горит! А вместо неба, на котором по логике должны быть луна и звёзды, какое-то низкое, чёрное, жадно пульсирующее Ничто. Я понимаю, что если прямо сейчас отсюда не улечу, то со мною случится что-то по-настоящему непоправимое, но ноги стали безумно тяжёлыми и будто чужими – еле-еле отрываются от земли. И всё-таки я взлетаю. Сначала совсем невысоко, всем телом чувствуя, как в меня изо всех сил вцепляется земное притяжение – даже трудно пошевелиться.

Но я справляюсь (всё-таки у мёртвых есть свои преимущества), стряхивая его с себя, как щенок воду, и делаю пробный кружочек над весенней Юргой, погружённой в тишину, печаль и темноту наступившей ночи. И хотя эта тишина кажется почти абсолютной, а печаль практически безысходной, сама темнота остаётся условной – просвеченной внезапно, откуда ни возьмись, появившимися низкими звёздами, луной и отважными городскими фонарями. Правда, на улицах по-прежнему никого нет, а из пустых чёрных подворотен на меня неотрывно глядит всё тот же ужас. Но мне это уже до лампочки, потому что, попробуй теперь, стащи меня назад – с неба на землю!

Немного покружив, чтобы привыкнуть к лёгкому всемогуществу своего полёта, я сажусь на жёсткий жестяной подоконник, облупленный и заново покрытый бугрящейся краской. Когда мы здесь жили – таких подоконников и домов на станции не было. Эта Юрга, какой она стала сейчас, – настоящий город! И я осторожно вжимаюсь в чужую оконную раму, смотря на пустую улицу, где тихий ночной ветерок лениво перебирает траву и листья поникших клёнов, как лёгкие страницы школьных тетрадок, исписанных аккуратными уравнениями.

Но нельзя же вечно торчать в постороннем для тебя окне – неровен час, проснутся живущие внутри люди и начнут бегать мимо и хлопать от страха крыльями. Так что я взмываю в тёплое печальное небо. Огоньки фонарей, будто хлебные крошки мальчишки Гензель, выводят меня из тёмного страшноватого леса уснувшего города – туда, где блестит в неровном свете мерцающих звёзд бегущая меж берегов широкая река. А я весело мчусь, следуя её изгибам, то приближаясь к своему отражению, стремительно вырастающему из водной глади, то удаляясь от него, то касаясь упругих веток плакучих ив, остро и так беспомощно пахнущих водой и весною, то поднимаясь к влажным клочковатым облакам, нежно укутавшим тихую грустную землю.

Возвращаюсь в город и вновь кружусь над неузнаваемо изменившимися улицами. Одноногие фонари льют какой-то бумажный свет, который бескомпромиссно делит мир на чёрное и белое (так ещё делают хрупкие страницы милых детских книжек). Сладко пахнущие мартовские сумерки плывут и дробятся дождём. Интересно, а если кто-нибудь сейчас проснётся и выглянет в окно, он меня увидит? Как я старательно вышагиваю по небу, сжимая в пальцах месяц белоснежный, чтобы его тревожным нежным краем срезать привязанные к ниткам звёзды.

А на настоящей спящей земле в это время звездопад; и как только очередная звезда падает вниз – сбывается бесхитростное желание ещё одного мальчика, сияющее синим в его снах. Все улицы заплаканы беспомощным дождём, но я-то чувствую идущее дыхание весёлого, шумного, нового лета. Только не такого, как в нашем странном застывшем мире двадцать второго июня, а настоящего.

Жаль, что нельзя здесь остаться – я всегда просыпаюсь, слыша оглушительное пение хохлатых жаворонков, купающихся в ещё бледном васильковом небе. Мама уже на кухне – варит для Маши кашу – и снова горестно ойкает, когда та подгорает. Ну что тут поделаешь? Она каждый раз заглядывается в окно, мимо которого идёт спешащий на учения папа, – и молоко опять пузырится и шипит, сбегая на печку.

А рыжий Саня кричит, завидев мою заспанную физиономию: «Айда на речку!» Рядом с ним, стесняясь, переминается с ноги на ногу Соня, – и стоят все наши. Мы сигаем с разбегу вниз с подъёмных мостов и добираемся вплавь до островков, чтобы строить там из подобранных веток индейские вигвамы-шалаши, как у Фенимора Купера. А потом я спешу в библиотеку, где меня ждёт Олеся Казимировна. Переделав все привычнее дела, я погружаюсь в чтение: старушка-библиотекарша с молодыми васильковыми глазами и собранными в белоснежный пучок старыми волосами смеётся, что я зачитал эту книжку до дыр.

Просто я люблю фантастику – и могу бесконечно читать, как мы с Алькой-Аэлитой выросли и поженились. И у нас родились дети. Они тоже выросли и поженились – и родили детей. И так было классно жить и стареть вместе. В прекрасном живом мире, где никогда не было войны.