Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

Рассказ №29

Одно слово

Пасмурным и дождливым октябрьским днём Шурик возвращался домой из школы раньше обычного – из-за отвратительной погоды сегодня отменили физкультуру. Спортзал благодаря протекающей крыше пару недель оставался на ремонте, и у учителей, к счастью, хватило ума не выгонять пятиклашек нарезать круги под холодным ливнем на стадионе.
Прикрывая стареньким, оставшимся ещё от деда зонтом раздутый от учебников и тетрадей портфель, Шурка стремительно, минут за семь, преодолел расстояние от школы до дома, вбежал в подъезд, легко проскакал три этажа и распахнул обитую дерматином дверь.
В коридоре стояла мать – с растрёпанными волосами, бледная, сама на себя непохожая. Выглядела она так, словно её застали врасплох за каким-то гнусным и непристойным занятием. И она этим очень недовольна.
– Ты чего так рано? – с неожиданной злостью спросила она.
– У нас физру отменили, вот я… – растерянно начал оправдываться Шурка, но слушать она не захотела.
– Иди ещё погуляй!
– Там дождь! – возмутился Шурик.
– Иди сказала!
По её тону он понял: лучше не прекословить. Вышел, демонстративно хлопнув дверью, спустился. К счастью, вода низвергалась с неба уже не так активно.
Шурка прошёлся по родной улице Кирова, посмотрел, какой фильм идёт вечером в видеосалоне местного ДК (на новом объявлении, написанном печатными буквами на белом листе, красовалось «Киборг-убийца». фант. боевик»), повстречал одноклассника, которого послали в гастроном за хлебом, постоял с ним за компанию в очереди. Потом без особого энтузиазма попинал мокрые листья на тротуаре.
Что-то было не так. Шиворот-навыворот. А ещё скучно и тоскливо.
Не прошло и часа, как он вернулся.
В комнате надрывался телевизор, в ванной шумела вода.
– Мам, – позвал Шурка, – ма, ты где?
Она не ответила.
Съёжившись от нехорошего предчувствия, Шурка маленькими шажками зашёл в зал. Никого – только диктор громко зачитывает с экрана сводку новостей.
Шурка повернулся к ванной. Тронул ручку – дверь заперта.
– Мам, ты здесь? – услышал он собственный надломленный голос.
Ответа снова не было.
– Мам! – громче позвал Шурка и постучал кулаком по двери, чувствуя, как его начинает захлёстывать страх, перебегая вместе с ударами сердца по кровеносным сосудам и заставляя тело бесконтрольно содрогаться.
– Я же сказала тебе – иди отсюда! – крик матери из-за двери оказался так внезапен, что Шурка, отшатнувшись, еле удержался на ногах. – Совсем ум потерял?! Мать не слушаешь?! Иди гулять! Ну иди же!!!
Незнакомые вымученные и умоляющие нотки, вдруг прорезавшиеся в её голосе, заставили его развернуться и выскочить из квартиры.
Он бежал по лестнице, с трудом удерживая равновесие, путаясь в собственных ногах, задыхаясь. Ему было страшно. Очень.
Часа полтора Шурик слонялся по тускнеющим улицам, не обращая внимания на грязь и лужи. В голове эхом отдавалось – «иди, иди отсюда!» Он не понимал, что случилось, почему мама так несправедлива. Ведь в портфеле он принёс дневник с пятёркой по математике, а ещё библиотечную книжку про Робинзона Крузо по программе внеклассного чтения, краткое содержание которой надо пересказать на уроке через неделю. Книжка толстая, поэтому нужно торопиться, а на улице он читать не может, да и не захватил её с собой. Дождь хоть и перестал, но тяжёлые капли срываются с жёлто-бурых тополиных листьев при каждом порыве ветра. И в ботинках хлюпает, и ногам так неуютно во влажных и стылых носках.
Шурка посмотрел на часы: около четырёх. В пять должен был вернуться с завода отец, но дожидаться его сил не осталось – замёрз, устал, и в туалет хотелось так, что терпеть дольше становилось невозможно.
Каждой порой покрывшейся пупырышками бледной кожи, каждым кончиком нерва Шурка осязал тревогу, продолжающая неуклонно усиливаться. Он хотел домой.
И Шурик вернулся в квартиру в третий раз.
В зале по-прежнему бубнил телевизор, в ванной было тихо.
– Мам, можно я в туалет? – сразу выпалил Шурка, пританцовывая и чувствуя, как мочевой пузырь едва не лопается от натуги, и, не дожидаясь ответа, дёрнул дверь в ванную – санузел в квартире был спаренный.
Там снова оказалось закрыто, но сейчас Шурке стало так страшно, и больно, и нетерпимо, что он, плохо соображая от обилия эмоций, оглушённый этим бесконечно-безумным днём, дёрнул ручку сильнее. И ещё сильнее.
Старая защёлка, и без того ненадёжная, выскочила из пазов, дверь распахнулась, и в следующую секунду Шурка уже не мог ни двигаться, ни говорить, ни кричать.
Ещё не понимая, что произошло, только механически фиксируя открывшуюся картину взглядом, будто фотокамерой, он увидел маму, которая висела прямо перед ним на бельевой верёвке, привязанной к металлическому крюку в потолке.
Шурик вспомнил, как однажды спросил у отца, зачем здесь эта уродливая загогулина. Тот шутливо объяснил, что раньше на ней крепилась громоздкая конструкция размером с бегемотика, которая только по недоразумению называлась светильником. Во время капитального ремонта стену и потолок пробили, чтобы протянуть проводку и подвесить нормальную люстру. Только крюк так и не смогли извлечь из массивной плиты перекрытия – он засел намертво. Отпилить его выступающую часть тоже не удалось – металл оказался закалённым. Крюк был сразу – и навсегда. Словно ждал, когда ему предстоит исполнить свою роковую роль…
Теперь на нём висела мама и смотрела на Шурку, как ему показалось, одновременно укоризненно и изумлённо. Укоризненно потому, что он давно стал большим мальчиком, который как дважды два должен знать, что писать в штанишки нехорошо – при любых обстоятельствах. А изумлённо – потому что ей всё-таки удалось осуществить неизвестно почему и откуда появившееся, ядовито вызревшее внутри желание навсегда уйти из этого города, из этой страны, из этого мира…
Шурка посмотрел в её остекленевшие глаза и упал.
Последнее, что он запомнил, были тонкие босые ноги и заляпанный пятнами старый халат.
* * *
Мать вернулась ровно через сорок дней.
Вечером по традиции организовали поминки. Пришли родственники и друзья, отец напился и плакал, потом бил кулаком по столу и кричал неразборчивые проклятия. Выл избитой дворнягой, потом заснул, как сидел – за столом.
Гости резко засобирались, с трудом перетащили его тяжёлое безвольное тело на диван и ушли, а Шурка, глядя на заставленный грязной посудой стол, остатки нехитрой закуски и пустые бутылки из-под самогона, не нашёл в себе силы убрать этот бедлам и просто пошёл в свою комнату.
Все эти ночи он спал с включенным светом. Казалось, стоило лампочке погаснуть, в углах начинали шевелиться и шуршать изогнутые тени, а по комнате бесшумно и жутко летала посиневшая и раздувшаяся от долгого лежания в сырой земле покойница.
Шурка понимал, что в действительности призраков нет, но всё равно боялся. И когда однажды отец, встав среди ночи в туалет и бурча: «Экономить электричество надо!», выключил свет в его комнате, он закатил такую истерику, что сам испугался шквала вырвавшихся на свободу эмоций. С той поры отец близко не подходил к выключателю.
Спать со светом поначалу было тяжело: труднее всего давался момент погружения в дрёму, но организм быстро привык и стал отключаться спокойно и технично…
Шурка закрыл глаза, немного поёрзал под одеялом, выбирая позу поудобнее, и… сразу оказался в том пасмурном октябрьском дне.
Он спешил домой из школы.
Он точно знал, что его ждёт, представлял каждый следующий шаг, но изменить что-либо не мог. Будто персонаж шаблонного фильма ужасов, который никогда не выйдет за рамки сценария и поэтому спускается в чёрный подвал заброшенного дома на окраине леса, когда всем, абсолютно всем, даже законченным кретинам, понятно – ничего хорошего там его не ждёт.
Страдающей марионеткой Шурка распахнул дверь в коридор, на негнущихся ногах добрался до ванны, дёрнул за дверную ручку.
– Пришёл, сынок? – висящая в петле мать через силу (мешала туго перетянувшая кожу верёвка) улыбнулась ему. – Хорошо. А то я заждалась. Соскучилась сильно. Больше месяца не виделись как-никак...
Шурка оторопело смотрел на неё. Слов у него не было, да если бы и нашлась вдруг та самая, необходимая здесь и сейчас фраза, он бы рта раскрыть не смог: настолько плотно сжал зубы – до хруста, до боли в дёснах и вкуса крови во рту.
– Молчишь? Сердишься? Ничего, подрастёшь – сам всё поймёшь. Разное в жизни случается, милый. Очень разное. Я тебя, сыночек, обидеть не хотела. И напугать тоже. Но это сейчас неважно. Ничего не важно, кроме… Я тебе вот что сказать хочу. Вот это важно! Ты завтра с Лёнькой из соседнего подъезда на мопеде не катайся. Запрещаю я тебе. Понял, сынок? Эй! Чего как воды в рот набрал? Если говорить не хочешь, кивни хотя бы.
Шурка кивнул, и мать, встревожившись было, успокоилась.
– Ладно. Только не подводи меня. Ещё свидимся.
Потом был провал и… утро.
Новый день начинался обычно. Уроки, домашние задания, мультик по телевизору.
Около четырёх позвонил друг Лёня. Он учился в той же школе, только в восьмом классе. К Шурику, хоть тот и малолетка, относился с симпатией. Жалел. Вот ведь пацану не повезло: мать повесилась – хуже не придумаешь… Знали ребята и что он сам её в петле нашёл.
– Шур, пойдём гулять.
– Я занят. Уроков много.
– Фиг с ними с уроками. Мне батя вчера деньжат на бензин подкинул – на мопеде погоняем! А уроки – куда они денутся?
Перед глазами внезапно встал вчерашний сон, с утра благополучно позабытый. В груди ёкнуло.
– Нет, Лёнь. Чувствую себя плохо. Завтра, может… – попрощавшись, Шурик повесил трубку.
На следующий день он узнал, что Лёнька лежит в больнице со сломанной ключицей. Причём загремел в травматологию он не один.
Сзади на мопеде сидел его приятель Санёк. Они рассекали по улицам города, Лёнька не совладал с управлением, врезался в бордюр. Сам, падая, ударился туловищем о руль, а друг перелетел через мопед, прокатился несколько метров по асфальту, оставляя на тротуаре клочья лица и ломая кости. А ещё он, по слухам, лишился глаза.
* * *
Шли годы. В семье Шурки почти ничего не менялось. Отец с женщинами не встречался, о повторном браке не задумывался. Пить, правда, бросил, но это произошло уже после переезда.
Жить в прежней квартире стало невыносимо – слишком многое напоминало о трагедии, и обычный утренний поход в ванную оборачивался нестерпимой мукой. Поэтому их скромная мужская компания перекочевала в такую же маленькую «двушку» в пяти кварталах от прежнего жилья.
Однажды вечером в гости зашёл улыбчивый сосед по лестничной площадке, отец большого семейства из шести разновозрастных детей. Сначала спросил соли, разговорился с Шуркиным отцом. Потом начал рассказывать о Боге.
Вскоре их беседы стали постоянными. В квартире исчезла водка, зато появились книги и журналы – правда, не из тех, что продавались в магазинах и на развалах. Вечерами отец подолгу читал, водрузив на нос страшно не идущие ему очки, потом вставал на колени и подолгу молился на иконы, которых ранее дома не наблюдалось. В воскресенье он на несколько часов уходил к соседям, и иногда из-за стены доносилось заунывное пение.
Как-то он собрался с моральными силами и, немного стесняясь и даже заикаясь, начал рассказывать Шурке об Иегове, при этом листая Библию, корешок которой пестрел от огромного количества закладок. Быстро загорелся, зарумянился, начал всплёскивать руками.
Сыну в то время было около четырнадцати – он переживал все прелести переходного возраста, считал себя полностью сформировавшейся личностью, поэтому на провокацию родителя (к которой, кстати, мысленно готовился давно) не поддался и в нескольких коротких, эмоциональных и предельно доступных фразах высказал всё, что думает о сектантстве.
– Правильно ты его не послушал, – сказала ему той ночью мать. – Но, смотри, не суди его. У него свой путь. И это лучше, чем если бы пил или по бабам шалавился.
Шурка к тому времени успел перекипеть и с матерью согласился.
Она посещала его в те особые дни, когда он нуждался в важном совете. Или помощи, или предупреждении. Оберегала от любой мало-мальски серьёзной опасности.
Однажды запретила идти с одноклассниками в двухдневный лесной поход – те в первый же вечер заблудились и плутали почти неделю, пока их чудом не нашли с помощью спасательного вертолёта.
Ещё был случай, когда мать предупредила: грибы, собранные в лесу накануне, в пищу лучше не употреблять.
На следующее утро Шурик впервые рассказал отцу о материнских визитах.
Вопреки скептическим ожиданиям, тот отнёсся к словам сына серьёзно, и покорно дожидавшиеся закатки грибы мигом перекочевали из большого металлического таза, стоявшего на газовой плите, в мусорное ведро.
– Значит, так нужно Ему, – рассудил отец. – Это Он её голосом к тебе обращается.
– Но она же самоубийца! – вспылил Шурик. – Если Он есть, почему Он это допустил?! Ей же нет прощения по всем вашим идиотским канонам!
– Это церковь не прощает. А Бог… Бог всемилостив. Никто не знает, что Он в действительности думает, как считает. А законы и правила здесь написаны, на земле.
В тот вечер они впервые после продолжительного холода в отношениях поговорили по-семейному. Многое вспомнили. О том, как втроём ходили в цирк, раскинувший помятый шатёр на окраине города, и кормили потешных макак, резвящихся в клетке, а одна из них стащила у Шурки кепку, и все долго смеялись. Как праздновали дни рождения – с весёлыми друзьями, танцами под Modern Talking, конкурсами и переодеваниями. Как искренне веселилась и поднимала всем настроение мама, всегда считавшаяся душой компании. Какое было удивительно светлое время. Время, которое не вернуть…
Несколько лет тема материнской смерти тщательно избегалась по взаимному умолчанию. Но сидящая внутри боль лишь крепла и искала выхода, поэтому после откровенного разговора всем стало легче.
Отец не касался своей проснувшейся религиозности, а Шурка не пытался подколоть его или переубедить.
Лишь перед тем, как разойтись по комнатам, спросил напрямую:
– Почему она это сделала?
– Не знаю. Честно не знаю, – ответил отец, и вопрос закрыли.
* * *
С той поры, прежде чем совершить более-менее значимый для семьи поступок, отец спрашивал у Шурки:
– Мать снилась?
– Снилась.
– И что говорила?
– Говорила тебе не покупать «жигуль» у Степанова. Только деньги профукаешь – машина снаружи нечего, а внутри вся прогнила. В долги залезем, пока ремонтировать будем, а всё без толку – развалится на первом перекрёстке. Ещё и авария может быть. С летальным.
Или:
– А как ты думаешь, сын, потянем мы с тобой университет? С деньгами сам знаешь…
– Всё будет хорошо. Мама сказала, на бюджет сдам, если готовиться буду как следует.
– И что?
– Что-что? Не видишь, учу, стараюсь! Ещё бы не мешали всякие-разные…
Сны с матерью разворачивались по одному и тому же сценарию, однако Шурка всякий раз испытывал ужас, открывая дверь в ванную. И не мог проронить ни слова, ни звука – только слушал мать да кивал головой «да» или «нет».
Но вопрос, тот самый главный вопрос, сидел в его голове саднящей занозой. Ждал своего времени. И однажды оно пришло.
* * *
В тот день Шурке стукнуло двадцать два. Праздник отмечали с друзьями. Дома, шумно, с музыкой и плясками под рок-н-ролл. Отец деликатно ушёл в гости к соседям, поэтому молодёжь отрывалась по полной программе, употребляя напитки преимущественно за сорок градусов и не брезгуя «ершом».
Около полуночи выпроводив гостей, Шурка сложил посуду в раковину, прикинул, что вымыть её вполне можно и завтра, запихал в холодильник недоеденные скоропортящиеся продукты и, пошатываясь, с чувством исполненного долга отправился на боковую.
Уснул быстро как никогда. Провалился.
Комната, несколько раз прокрутившись вокруг оси, обернулась промозглым двором, по которому с тяжёлым портфелем за спиной и громоздким дедовым зонтом шлёпал продрогший Шурик.
Подъезд встретил обшарпанными стенами, густо исписанными названиями рок-групп и идиотскими признаниями в любви, а дальше… Дальше была дверь в квартиру и ванная.
– С праздником, сынок! – мать сегодня выглядела необычно: губы накрашены и подведены карандашом, на ресницах – тушь. В сочетании с мертвенно-бледным цветом кожи и выпученными глазами макияж производил скорее устрашающее впечатление – боевая раскраска, не иначе! – но в голове у Шурки ещё бродил крепкий хмель, потому он чувствовал себя увереннее, чем во время прежних встреч.
Он уставил глаза в пол, потом поднял взгляд, снова потупил его и вдруг выпалил:
– Мам, ну зачем ты это сделала?
Тело в петле вздрогнуло – Шурик ощутил это по колебаниям воздуха, испуганно втянул голову в плечи, крепко-накрепко зажмурил веки.
– Спросил всё-таки… Я уж думала, так и не сможешь, рта не раскроешь, – голос матери наполнили спокойствие и грусть. – Почему, спрашиваешь. Дура потому что. Замуж рано вышла, потому что забеременела по глупости, в семнадцать тебя родила – всё рано было, не ко времени. И отец твой рано пить начал. Руки на меня поднимать. Не со зла, конечно, ты его не вини. Это всё водка проклятая с ним играла. Точнее, в него. Как в куклу. Он-то думал, что сам её пьёт, а это она его душу лакала. Я терпела долго, зубы стискивала и терпела. Ты же знаешь, дед твой, папашка мой любимый, тоже ангелом не был, поэтому всё понимала – грех, конечно, но не самый страшный. Страшным другое было: я от жизни устала, сынок, от беспросветности её. Помнишь, как в «Грозе» про луч света в тёмном царстве говорилось? Так вот я этого луча совсем не видела, даже крохотного, – только тьму вокруг, густую да жирную. Будущего для себя не представляла, в замкнутый круг упёрлась. Денег дома не хватало постоянно, родители не помогали, муж – пропойца молодой, сын – ни рыба, ни мясо, не выстраданный, не долгожданный, нелюбимый – так, ребёнок-недоразумение… Так тогда думала, дурёха. Я ведь из-за тебя институт тогда бросила, образование не получила, потому и на работу нормальную устроиться не могла – то уборщицей, то вахтёром ночным в ДК, то нянькой в яслях за копейки подгузники с утра до вечера меняла. А потом месяцами без работы, на бирже, через унижения эти, очереди... И ведь не видела я выхода из этого лабиринта, миленький ты мой, не видела! Ты меня только пойми! Сломалась я… Надломилось что-то внутри, сердце треснуло, не склеить. Сама даже выпивать начала. А потом… Потом накатило: не могу, не хочу, не буду! И как-то просто стало, понятно. Есть выход, есть. Но один – в петлю шеей… Так и сделала.
Шурка поднял глаза и увидел, как по щекам матери стекает тоненькими полосками тушь, как некрасиво искривились её тонкие губы, и вдруг сел на пол, прислонился спиной к стене и расплакался сам.
Всё смешалось: ему было одновременно двадцать два и одиннадцать, он был мужчиной-мальчиком, затерявшимся во времени бедолагой…
От потока слёз возникла резь в глазах, всхлипы перехватили горло спазмом. Как же ему было жалко – маму, папу, но больше всего – себя, бедного, бедного, бедного…
– Ну что ты совсем раскис, маленький? – ласково, пытаясь утешить, спросила мать, однако нотки сострадания оказались совсем невыносимыми, и Шурка заревел отчаянно, как потерявший любимую игрушку ребёнок.
…Когда через несколько минут он затих, вытер кулачками глаза и кое-как перевёл дыхание, мать спросила:
– Теперь понимаешь?
Шурка мотнул головой «нет». Потом подумал и кивнул сверху вниз, согласился.
– Хорошо. Хорошо, что понимаешь. Это главное. Мне, сынок, сейчас одно только нужно. Ты большой стал, институт скоро закончишь. В моей помощи нужды нет больше. А мне горько, плохо, тошно: устала все эти годы в петле болтаться. Отпусти меня, сынок, пожалуйста. Сил нет страдать дольше.
Шурика непонимающе посмотрел на мать.
– Ты прости меня, пожалуйста. Ты же все эти годы обиду в душе носишь. А я уйти не могу: твоя обида – и есть моя верёвка, плен мой. Пока не простишь, не отпустишь, так и буду здесь, в этой ванной, на крюке ржавом болтаться. Сам же понимаешь, что вырос. Вот, заговорил со мной впервые. А я давно решила: заговорит, значит, пора: взрослым сын стал. Так и есть, Сашенька. Знаю, как это трудно, но ты же готов – сердцем чувствую, а оно не обманывает. Никогда. Прости меня, сыночек. Прости…
Растрёпанный, заплаканный Шурка медленно поднялся с холодного кафеля. Внутри у него всё упорядочилось, стало ясно и просто. Страх ушёл. Ушла и боль. Осталось спокойствие. Мир остался.
– Прощаю, – тихо сказал он всего одно слово и, в последний раз взглянув на мать, пытавшуюся неловко улыбнуться, поднял руку помахать ей на прощание, но не нашёл сил.
И, резко развернувшись, побежал вниз по лестнице – в осенний день, где из разредившихся туч впервые за долгие годы мучительных сновидений показались такие долгожданные и выстраданные, наполняющие сердце теплом и покоем солнечные лучи…