Отправлено: 13.02.18 08:39. Заголовок: Рассказ №25 Черным-черно

Рассказ №25

Черным-черно

рассказ

Эту ночь глазами не проломаем,
Чёрную, как Азеф.
Владимир Маяковский

1
Эту свою странную особенность Митя обнаружил еще в детстве. После, уже юношей, ему пришлось вернуться к тому зимнему дню, когда ему впервые стало черно́.
Это был особенный день – родители давали ёлку, и не просто ёлку, а целый детский бал, и Митя мечтал о ней загодя – с самого лета. Чем ближе было долгожданное торжество, тем больше он мучал домашних своим плохо сдерживаемым нетерпением. Больше всего доставалось няне и брату Володе, но няня лишь махала на Митю руками, считая ёлку необязательным баловством, а Володя был слишком мал – это было первое Рождество, когда ему разрешили праздновать со старшими детьми, а потому он даже не знал, чего от ёлки ждать.
Но Митя, перебывавший к своим двенадцати годам на множестве праздников, знал, что ожидать от ёлки можно было многого. Больше всего его, конечно, интересовали подарки и сладости, но еще он слышал, что на елку должна прийти вместе с родителями Лиза. В Лизу он был давно влюблен, и знал, что однажды, когда вырастут, они обязательно поженятся. А пока, на ёлке, Лизу можно было пригласить на мазурку.
Правда, он немного побаивался Лизиного отца – старинного друга его папа́, – которого, куда бы он ни пошел, преследовали любопытные взгляды и шепоток: «Гляди! Сам генерал-губернатор». У генерал-губернатора были огромные пушистые усы и прозрачные глаза-льдинки, в которых, правда, иногда проскакивала озорная искра. Митя, хоть и смущался всякий раз под пристальным взглядом этих холодных глаз, а все же немного завидовал Лизе. Собственный Митин отец был всего лишь генерал-майором, и усы у него были меньше, чем у Лизиного, и не такие пушистые, а скорее жесткой щеточкой, а потому Митя втайне надеялся, что папа́ однажды удастся отрастить на лице такое же великолепие, и его тут же произведут в губернаторы.
Но пока что до елки оставался целый бесконечно-длинный день, и Митя был в самом начале этой бесконечности. До того, как он вымоется и расчешется, до того, как няня обрызгает ему волосы розовой водой, как по большим праздникам, и разгладит на нем новый специально пошитый костюмчик, ему предстояло высидеть целый урок с занудой-французом. Не то, чтобы он не любил месье Андре или его уроки… Француз был достаточно молод и не жесток, он, в отличие от склочного старика-немца, никогда не бил Митю линейкой по пальцам, но в такой праздничный день скучная французская грамматика казалась кощунством.
Митя смотрел, как за холодным стеклом окна кружатся белые воронки – мело так, что не было видно ни улицы, ни даже фонарей, и повторял вслед за французом спряжения глагола vouloir . Снежное вращение передалось ему – у мальчика пошла кругом голова, и он оторвал взгляд от окна, повернувшись к месье. Как оказалось, на сидящего рядом с ним учителя снег действовал так же гипнотически, - француз произносил спряжения машинально, потерявшись мыслями где-то среди заоконных вихрей. Наверное, тоже мечтал поскорее оказаться на елке.
Потом Митя много раз пытался понять, что же на него нашло, но ничего, кроме любимого няней оправдания на все случаи жизни: «бес попутал», не могло объяснить случившегося далее. Завороженный отсутствующим выражением лица учителя, Митя взял со стола чернильницу, и медленно перевернул ее вверх дном прямо над брюками педагога. Он не хотел насолить французу, не хотел совершить шалость, ему просто вдруг невозможно захотелось посмотреть, что будет, если.
На несколько секунд в комнате повисла тишина. Митя и француз молча смотрели на то, как черная жидкость расползается по серой шерстяной ткани. Потом Андре опомнился, вскочил, попытался руками стереть чернила, а потом этими же заляпанными руками схватил со стола книгу с грамматикой. Поймав себя на том, что все же не может запустить учебником в генеральского сына, Андре замер в комической позе с приоткрытым ртом и почерневшим от его прикосновения учебником, зажатым в занесенной для броска руке.
Митю прорвало. Он хохотал, хохотал так, что у него заболели щеки, а потом живот, хохотал так, что не заметил, как француз выбежал из комнаты, не заметил, как сам сполз со стула и лежал, сотрясаясь от смеха, на ковре, не заметил, как в комнату быстрым шагом вошел его отец, и за шиворот поднял его на ноги.
Отец влепил Мите тяжелую затрещину – такую, что у того сразу покатились по щекам слезы. Мальчик попытался было оправдаться, но генерал перебил его на середине слова.
- Ты, Митя, должен был сегодня учиться. А коли не захотел, и решил капризничать хуже, чем Володя, придется тебе выучить другой урок. Никакой тебе сегодня ёлки. Останешься с няней в детской. И не вздумай мне перечить!
***
Горе было больше Мити. Оно выходило за границы его худенького, уставшего от рыданий и свернувшегося калачиком под пуховым одеялом тела, и занимало собой всю комнату, весь дом, весь город. Издалека, из другого крыла дома до мальчика доносились звуки вальса. Он воображал себе елку во всем ее позолоченном великолепии и знал, что в реальности она была еще лучше. Его все оставили – отец остался непреклонен в своем суровом решении, маменька забежала поцеловать его перед сном, и на все его мольбы поговорить с папа́ только грустно улыбалась и гладила его по плечу. Володя же – маленький предатель – взял мама́ за руку и вприпрыжку поскакал на праздник, не преминув на прощание развернуться и тайком показать Мите язык. Даже няня, напоив молоком, и торопливо трижды его перекрестив, ушла спать в свою светелку. От вихрей за окном у нее разболелась голова.
Митя спустил ноги на пол. А что, если? Хоть одним глазком, хоть пол-глазочечком, хотя бы взглянуть, как они там. Тихонько, через щелку в двери. Так, чтобы никто его не заметил?
Митя тихо, стараясь не скрипнуть половицей, шел через анфилады комнат. Весь дом, все его обитатели сосредоточились в зале, слетевшись, как мотыльки, на сияние Рождественских огней. Со стен на бледного, не озаренного этим светом мальчишку, смотрели с портретов суровые деды и прадеды. Казалось, они вот-вот сморщат губы в презрительной гримасе, а то, чего доброго, и плюнут в Митю из своих золоченых рам. На всякий случай он ускорил шаг.



Чем ближе он подбирался к залу, тем громче звучала музыка, перебиваемая то и дело детским визгом, взрывами хохота и звоном бокалов. Звуки праздника заглушали его шаги и скрип половиц, и мальчик побежал. Наконец, он подобрался вплотную к массивным дубовым дверям зала, и, стараясь не дышать, не двигаться, раствориться в пахнущем елочной хвоей воздухе, потянул ручку двери на себя.
Сил его хватило лишь на маленькую щелочку, но Мите было достаточно. Через зазор на него хлынул свет, да такой яркий, что ему, привыкшему к темноте коридоров, пришлось на секунду зажмуриться. Пока дети радостно носились по залу, взрослые, расположившись на обитых шелком кушетках, пили шампанское, и, казалось, все пространство было заключено в гигантский бокал с шампанским – сотни свечных огоньков, отражаясь в зеркалах, превращались в тысячи, а посреди этого великолепия сияла елка.
Такой елки он не видел никогда, ни до, ни после. Родители в том году постарались для них с Володей на славу. Из своего укрытия, щуря глаза, Митя пытался рассмотреть все детали елочного убранства, чтобы запомнить их на весь год, и перебирать в памяти каждый вечер, ложась в кровать. С пушистых ветвей свисали золоченые грецкие орехи, пестрые конфеты, круглые румяные яблоки, пряники-ангелы, его любимые барабаны, красные деревянные лошадки и длинные гирлянды леденцов. Внутри стеклянных разноцветных фонариков горели свечи, и елка сверкала, переливалась, дразнила Митю – не для тебя.
Конечно, завтра его допустят до дерева, и, смягчившись, даже одарят его всеми заранее купленными подарками, но елка уже будет другая – мертвая, потухшая после праздника. У Мити на глаза опять навернулись слезы – от обиды и несправедливости, – но он прикусил себе губу. Поплакать можно было и в детской.
Мальчику на глаза попался отец, заливисто хохочущий над какой-то остротой вместе с генерал-губернатором. Значит, Лиза уже здесь. Интересно, что они ей сказали? Неужто, что он безобразничал или, чего хуже, вел себя как малыш Володя? Спрашивала ли она про него? Может, и не спросила, тогда удастся избежать позора. Хотя, даже если Лизе и все равно, его папа́ наверняка рассказал все Лизиному отцу. Уж не над ним ли они так хохочут? Митя напряженно всмотрелся в смеющихся генералов, пытаясь, как писали в его любимых книжках про приключения, прочесть издали по губам. Обе пары генеральских губ, правда, были надежно скрыты усами, поэтому Митя быстро оставил свои попытки. Он попытался высмотреть в толпе Лизу, но на глаза ему попадались другие девочки, может, и прелестные, но точно не такие хорошенькие, как она.
Началась мазурка, и вдруг он увидел ее, выхватил взглядом почти у самой елки – на фоне темных ветвей ее белокурые волосы были ярким пятном. На Лизе было сиреневое платье, воздушное как пирожное, но, самое главное, платье как у взрослых, в таких нарядах он ее еще не видел. Она раскраснелась – от танца или от смущения, - и была чудо как хороша, а рядом с ней… Митя сначала не поверил своим глазам, но чем больше он щурился, надеясь, что ошибся, тем точнее ему виделся Азанчеев.
Азанчеева Митя ненавидел с младенчества. Сын друзей семьи, он был частым гостем в их доме, и их нередко оставляли играть вместе. Вечно болезненный Азанчеев – бледный, черноволосый, с синими жилками под глазами, – всегда подозревал, что другие готовы за его слабость над ним посмеяться, а потому всегда смеялся первым, и жестоко. Шутки его кололи в самую нежную мякоть, до слез, и если слезы-таки выступали, Азанчеев был особенно рад. Азанчеева всегда ставили Мите в пример – тот был усидчив и тщеславен, а потому блестяще учился, – и с каждым хвалебным упоминанием Азанчеева как путеводного компаса, на который рассеянный и мечтательный Митя должен был ориентироваться, Митя ненавидел его все сильнее.
А сейчас – сейчас Азанчеев под его елкой танцевал с его Лизой. Первым Митиным порываем было выбежать туда, в зал, прямо как он был – босиком и в исподнем, – и вырвать Лизу из Азанчеевых лап, но тут пара в своем танце поравнялась с дверью, за которой таился Митя, и он разглядел страшное. Лиза, его Лиза, счастливо улыбалась. Азанчеев говорил ей какую-то ерунду, наверняка, нудятину, выученную им на истории или географии, а она улыбалась и, подпитываемый ее сияющей улыбкой, хилый Азанчеев расцветал на глазах, полыхая невиданным ранее румянцем. Митя закусил губу так, что почувствовал на языке вкус крови. Его Лиза. В его доме. На его елке. Его Лиза. В его доме. На его…
Вдруг Митя ощутил в себе какое-то странное свербящее движение, которое исходило из его солнечного сплетения. Потом, как он ни пытался, он не мог придумать для этого состояния другого названия. Ему стало черно́. Чернота вибрировала в центре его груди, расходилась от центра как круги по воде, и чем яростнее он повторял про себя горькую мантру, моялизавмоемдоменамоейелке, тем сильнее эти вибрации сотрясали его тело. Ему не было страшно. Чернота заменила страх. Заменила грусть. Заменила боль. Заменила Лизу, дом и елку. Чернота хотела заменить мир, и, подпитываемые Митиной яростью, ее круги вышли за предел его худенького тела.
Сначала она забрала все свечи в зале. Потом вытекла в дом, прошлась по комнатам и сожрала огонек няниной лампадки. Потом чернота выбралась на улицу и один за одним поглотила уличные фонари. Митя был еще маленький, поэтому больше в него не влезло.
Когда в зале внезапно погасли все свечи, кто-то закричал. Юноши немедленно воспользовались моментом, чтобы поцеловать своих дам сердца, женатые любовники обменялись тайными рукопожатиями, а один юркий мальчик даже вытащил из чьего-то кармана пятирублевку.
Вдруг кто-то вскрикнул:
- Глядите-ка, фонари за окном тоже погасли!
А еще через мгновение разросшаяся до соседней улицы Митина чернота лопнула, озарив взрывом темный зал. Все поглощенные им огни и огоньки вырвались в ту точку, в которой остановился ослепленный яростью, ничего не видящий стеклянный Митин взгляд.
В абсолютной темноте бального зала огромная, до потолка елка вдруг вспыхнула, да сразу и вся, от Вифлеемской звезды на макушке до нижних веток, и заполыхала яростным пламенем. Тут же занялись паркет и ближайшее к дереву кресло. Люди закричали, бросились к дверям.
Митю – не в себе, с гигантскими, скрывшими всю радужку зрачками, – чудом не задавили. Кто-то успел отпихнуть его в сторону, и он пришел в себя через несколько минут на полу, когда мимо начали пробегать люди с ведрами. Мальчик поднялся на ноги, и, не замеченный в общей суматохе, добрел до детской, где свалился на кровать, и проспал двое суток, напугав домашних обжигающе-горячим лбом. Родители решили, что его глупая выходка с французом была началом лихорадки, и щедро одарили пришедшего в себя сына подарками, и даже сам пострадавший месье Андре презентовал ему коробку лимонных леденцов.
Пожар же в тот вечер быстро потушили, а о его таинственных причинах долго еще в городе шли пересуды. Никто, кроме Мити, не знал правды, да и сам он вскоре начал думать, что ему все привиделось, и даже сумел себя в этом убедить на целых восемь лет.

2
Толстый проснулся с тяжелой головой. Вчера он перепил, перепил безобразно, так, что сейчас раскалывался лысый затылок, но жалеть о вчерашнем не стоило. Ему нужна была разрядка.
Он рвался обратно в Петербург, туда, где водилась рыба покрупнее, но его визит в эту глушь был необходим. Сам не проконтролируешь, никто не проконтролирует. Предыдущее покушение на местного губернатора сорвалось, и досадно – студент-неумеха подорвался, пока готовил бомбу, и Толстый даже подумывал сдать Управлению всю местную ячейку, чтобы больше с этими балбесами не мучиться, но повертел идейку в голове, да и передумал.
Толстый, он же Валентин Кузьмич, он же Иван Николаевич, он же инженер Раскин, он же, тут уж взаправду, Евно Фишелевич Азеф, жил две жизни сразу, а потому вертел каждую мысль – и так, и эдак, и нашим, и вашим, и по всему выходило, что тут, к востоку от глубин Сибирских руд, хороший взрыв будет не лишним. А Охранке он лучше на блюдечке принесет дурачка Гершуни – тем более, тот явно начал подозревать что-то о его, Азефа, двойных играх.
Толстый был действительно толстым, но свое крепкое, белое тело любил. В нем не было дряблости, скорее некая массивность, монументальность, даже солидность – такому хотелось верить. И верили же, верили!
В дверь робко постучали. Толстый кинул взгляд на часы – да, они-то вовремя, а вот он проспал. Хорошо еще, выгнал девку ночью, не оставил ночевать в номере, а то вышло бы неловко. Он накинул халат, затянул потуже пояс на своем выдающемся животе, привычным жестом подкрутил кверху кончики усов, и отворил дверь.
За дверью стояли двое – Горенского он знал несколько лет, сам его сюда отправил формировать боевую ячейку. Глуп, но исполнителен. Лучше уж так, чем наоборот. За хлипким Горенским маячил высокий юноша, не старше двадцати лет от роду. Молодой человек был хорош собой – приятное, уже переросшее подростковые прыщи лицо, спокойные светлые глаза, вьющиеся русые волосы.
- Даже усики успел себе организовать, – заметил про себя Толстый.
Зеленый какой. В груди пожар, аж видно, как руки чешутся. Хороший кадр. Парное пушечное мясо – хоть сейчас на бойню.
- Доброе утро, Валентин Кузьмич, – скороговоркой затараторил просочившийся в комнату Горенский. – Как спалось на новом месте?
Толстый пожал протянутую руку, и подавил зевок.
- Чу́дно, Иван Александрович, не смею жаловаться.
Любопытно, отчего юноша мнется в коридоре и не заходит?
Горенский, будто бы прочтя мысли Толстого, зачастил с объяснением.
- Мы, Валентин Кузьмич, если не возражаете, сперва перекинемся парой слов тет-а-тет, так сказать, а уж потом я вас представлю нашему новому товарищу, по всей, так сказать, церемонии, – Горенский затворил за собой дверь, и оставил отчаянно краснеющего Митю ждать в коридоре.

***
Митя стоял на месте, как приклеенный, боясь даже перенести вес с ноги на ногу – вдруг ненароком скрипнет половица. То, что он вообще находился тут, в предбаннике гостиничного номера самого Валентина Кузьмича, прибывшего из Петербурга, было чудом. После недавнего-то его выступления.
Кем в точности был этот таинственный Валентин Кузьмич, Горенский ему так и не сказал. Вообще, после того случая недельной давности Горенский был с ним немногословен, но все же дал понять, что высокий плотный мужчина, открывший им дверь – кто-то из бэошного начальства.
Мите нравилась эта фамильярность, с которой он, хоть, пока что, и про себя, мог щеголять словечками вроде «БэО», вместо официальной «боевой организации». Теперь, после полугода в ячейке, он стал почти своим, и если бы не этот внезапно вернувшийся детский кошмар, свидетелем которого случайно стал Горенский, возможно, Мите бы уже дали его первое задание.
Конечно, в нем теплилась надежда – если Горенский притащил его сюда, на встречу с важным начальником, возможно, у него все-таки был шанс, но теперь Митя даже боялся про себя такое загадывать – чтобы не сглазить.
В тот злополучный день неделю назад он прицепился хвостиком к Горенскому, и нудел ему в ухо, пока они прогуливались по центральной улице, чтобы, как выражался его товарищ, нагулять аппетит вместе с карточной удачей.
- Иван, послушай, я же в очереди с того самого дня, как Александров…случайно…того…Я же первым был, первый занял место.
- Митя, ну что ты как ребенок, какая очередь? Разве же так дела делают?
- Ты зря со мной с таким снисхождением говоришь. Думаешь, я как Александров? Так тот в химии ни черта не смыслил, а я же на химическом, и учусь отлично. Хочешь, аттестат годичный принесу?
Горенский ухмыльнулся, но смолчал – зачем дразнить мальчика.
- Вот ты опять смеешься, ты думаешь, я не вижу? Что ты лицо воротишь? Или я происхождением не вышел? Так это ерунда, что говорят, мол, генеральский сын, не может о крестьянах радеть. Мы новое поколение, Иван, мы за родителей в ответе быть не можем, только за себя. Да и ты знаешь, я с отцом полгода не разговариваю, сразу как мы с тобой подружились.
- Митя, друг мой, – Горенский положил руку на Митино предплечье, до плеча он не дотягивался. – Как время придет, ты первым узнаешь. Верь мне. А пока, душа моя, пойдем-ка поужинаем и сыграем партийку. Удачу, глядишь, уже нагуляли.
Играли вчетвером – Митя, Горенский, их общий приятель по ячейке Рудин – начинающий поэт и опытный пьяница, и какой-то знакомый Рудина с замысловатой польской фамилией, которую Митя не запомнил.
Играли в вист. Митя был хорош, и знал, что хорош – у него было все, чего требовала игра – наблюдательность, быстрая реакция и отменная память. Эта-то самая наблюдательность и сыграла с ним злую шутку – Митя увидел, как поляк мухлюет с картой раз, а потом и второй, и на второй Митя не смолчал, и предложил поляку перестать подличать.
Поляк взвился над столом, завопил, заходил петухом. Митя настаивал на своем. Поляк закричал еще громче, что Митя лжет. Тот в ответ предложил поляку доказать, что не мухлевал, а коли не сможет, значит лжец здесь один, – с наглой поляцкой рожей.
Поляк было кинулся к Мите, но Горенский встал между ними. Он попытался утихомирить разбушевавшегося игрока, но тот не поддавался.
Рудин давно спал, пьяный, уткнувшись лбом в локоть, и не реагировал на зачинающуюся ссору.
- Ты у меня, щенок, сейчас по другому запоешь, – зашипел поляк и вдруг, как-то сам собой, у него в руке образовался маленький револьвер. Его пустое дуло смотрело прямо на Митю.
- Извиняйся, паскудыш! Извиняйся, а не то выстрелю!
Митя молча смотрел на черный кружок, в котором сидела смерть. В этой черноте было что-то знакомое, но что же?
- Митя, не глупи! Извинись, возьми слова обратно, он пьян, сам не знает, что творит! – дергал его снизу за фалду пиджака Горенский, который сам, от греха подальше, успел сползти под стол.
Митя молчал, пытаясь вспомнить, откуда к нему пришло это déjà vu.
Поляк с лицом страшным и красным взвел курок. И тут Митя вспомнил.
Горенский, выглянув из-под стола, стал свидетелем удивительной картины – кумачовое лицо поляка вдруг за доли секунды потеряло весь цвет, и стало землисто-белым. В глазах его читался ужас. Горенский развернулся, чтобы посмотреть, что вызвало в только что готовом стрелять поляке такой страх, и увидел Митины глаза. Обычно светлые и ясные, они вдруг стали ослепительно черными. Казалось, чернота, как разбившееся яйцо, медленно расползается за пределы радужки. Последним, что успел подумать Горенский до того, как погас свет, было то, что черноты в Мите было больше, гораздо больше, чем расплывалось по поверхности его глаз.
На мгновение наступила тишина, и все замерли, не в силах сдвинуться с места, как будто их обернули в черный мягкий бархат, а потом в одно мгновение бархат лопнул по швам, и чернота озарилась немыслимо-яркой вспышкой.
Горенский из-под стола увидел, как поляк опадает на пол, прижимая к груди окровавленный ошметок, который еще секунду назад был рукой, сжимающей револьвер.
***
Толстый задумчиво покрутил ус. Горенский, безусловно, был глуп, слишком глуп, чтобы развлекаться мистификациями. Плюс, он был напуган. Когда он в красках живописал Толстому приключившийся с ним загадочный эпизод, в его глазах читался неподдельный страх.
Но можно ли представить себе, что юноша, ждущий за дверью, действительно способен на что-то такое…эдакое? В чертовщину, впрочем, как и в Бога, Толстый давно не верил, а эта история и вовсе звучала, как что-то, вышедшее из-под гоголевского пера.
Но любопытство быстро взяло верх над его внутренним скептиком, и Толстый, опустившись в кресло, скомандовал:
- Ну что же, Иван Александрович, ведите сюда вашего юношу, посмотрим на сие чудо пиротехники.
Под пристальным взглядом Валентина Кузьмича Мите было неуютно. Казалось, внимательные темные глаза этого плотного господина, похожего на сытого, добравшегося до сметаны кота, разбирают Митю по частям, перетряхивая, оценивая и взвешивая каждый кусочек его существа.
- Вы садитесь, Дмитрий…как вас по батюшке? – указал Валентин Кузьмич на крошечную оттоманку напротив своего кресла.
- Дмитрий Сергеевич, – Митя неловко умостился на оттоманке, которая была для него слишком мала, и пожал протянутую Толстым сверху руку. Место такое для Мити было выбрано нарочно, чтобы сразу было ясно, кто на кого должен смотреть снизу вверх.
- Я, Дмитрий Сергеевич, человек простой, прямой, ходить вокруг да около не люблю. Да и вы, как я вижу, юноша не глупый, студент, опять же. Вы, наверняка, подозреваете, о чем мне Иван Александрович доложить успели. Прелюбопытная история, не находите?
- Валентин Кузьмич, я объясню, все объясню. Видите, Бог мне судья, я не хотел того человека калечить, хоть он и неправ был…
- Как? – перебил его Толстый.
- Простите? – переспросил Митя, даже охрипший от волнения.
- Как вы это сделали?
- Я, честно признаться, и сам не знаю.
- Не лукавьте, Дмитрий Сергеевич, право, не стоит, – прищурился Толстый.
- Валентин Кузьмич, Богом клянусь! Со мною такого с одиннадцати лет не случалось, да и тогда один лишь раз!
В ходе Митиного сбивчивого рассказа Толстый сделал несколько любопытных наблюдений. Наблюдение первое – ему не врали. Толстый не знал никого, кто умел бы водить людей за нос так виртуозно, как он сам, а потому чуял вранье за версту. От этого мальчишки разило растерянностью, и пылом юности, и желанием добиться справедливости любой ценой. От него разило и идущим с ним, с этим желанием, рука об руку, глупым бесстрашием, но не фальшью.
Наблюдение второе – Митя знал о своем таланте не больше их с Горенским. Божий, так сказать, сосуд, не более. И, наконец, наблюдение третье, десертное, – если Митин дар подтвердится, если он, Толстый увидит то, о чем ему говорят, своими глазами, то это значит, что в колоде у него появился редкий козырь.
Главной слабостью террора всегда был человеческий фактор. Даже если исполнители доносили бомбу до места, не подорвавшись случайно на этапе сборки, они шли в расход. Кинувший бомбу, если и оставался жив, бывал тут же арестован, схвачен, пережеван системой, и приходилось набирать новых дурачков, учить с нуля, тратить время. Тут же открывались заманчивые перспективы. Взрыв на расстоянии – виданное ли дело? Такого, хорошенько запудрив ему мозги, можно было использовать на два, а то и на три фронта – сегодня для Боевой Организации эсеров, завтра для Охранного Управления, а послезавтра – чем черт не шутит, у большевиков в Швейцарии, вон, наблюдается интересное валютное шевеление.
Толстый, действительно, как кот сметану, всегда безошибочно чуял запах денег, а потому, наблюдая за раскрасневшимся, тараторившим с немыслимой скоростью Митей, даже как-то взбодрился сам. Такого от этой унылой поездки он явно не ожидал. Оставалось только проверить, как же оно в деле.
***
В деле все оказалось несколько сложнее, чем Толстый предполагал изначально. Через несколько дней после их первой встречи они с Горенским вывезли Митю за город, на дачу, принадлежавшую семье Горенского, подальше от любопытных глаз, чтобы взглянуть своими глазами на магический взрыв.
Это был спокойный, безветренный вечер, с неба, так уж совпало, медленно падал первый за тот год снег. На поле, которое начиналось прямо за уютным деревянным особнячком, трое расставили рядами свечи. По Митиному воспоминанию из детства, подтвержденному недавней историей с поляком, чтобы случилась вспышка, черноту следовало сначала вдоволь накормить светом, и десятки расставленных по полю огоньков должны были послужить ей хорошим ужином.
Толстый с Горенским отошли на хорошее расстояние, и спрятались за углом дома. Митя встал напротив торчащего посреди поля растрепанного осенними дождями пугала, – ему нужна была цель, – напрягся, представил, как внутри него расползается гигантской кляксой чернота, и…ничего. Митя зажмурился, повторяя про себя: «пусть мне станет черно́, пусть мне станет черно́, пусть…», но ничего не произошло. Огоньки весело подрагивали, не торопясь исчезать со свечных фитилей.
Горенский нервно потер руки. Он был уверен, что Митя сможет повторить свой трюк, но если нет... Он боялся гнева Валентина Кузьмича. О том ходило много слухов, и все как один были несколько пугающие. Хотя, чего тут удивляться, какой-нибудь нюня в боевые лидеры явно бы не выбился.
Толстый вышел из укрытия, и, к удивлению Горенского, не направился к жалкой, сгорбившейся под тяжестью разочарования и бессилия Митиной фигурке, а встал, широко расставив ноги в блестящих кожаных штиблетах, упер руки в бока, и со всей мощи крикнул:
- Эй, сосунок!
Митя дернулся, как от удара током, и повернул голову в сторону кричащего.
- Чего уставился, генеральский выблядок? Или думал, я про твоего папеньку не знаю? Знаю, конечно! Все знаю! Решил, значит, русскому крестьянству помогать? Что, пеленки шелковые зад натерли? Или настоящей жизни решил хлебнуть? Так ты иди, иди сюда, я тебе сейчас ее покажу!
Даже с такого расстояния Толстый понял, что с Митей происходит неладное. Юноша замер в неестественной позе, а его глаза…эту черноту было видно за версту. Даже темным вечером, при неровном свете свечей, она зияла в Митиных глазах. Чернота была глубокой, бесконечной, какой-то нетутошней, такой, что у Толстого по спине побежали мурашки.
Свечи, стоявшие ближе к Мите начали гаснуть одна за одной, одна за одной, с огромной скоростью. Чернота расходилась от него кругами. Толстый закричал:
-Митя! Пугало! Пугало! Развернись!! – и пластом кинулся на землю.
Что-то в Митиной голове отреагировало на донесшийся издалека, как будто из-за толстой стены крик, и в следующее мгновение контуры пугала занялись огнем, а еще через секунду его разнес на мелкие кусочки ослепительный взрыв.
Голова пугала приземлилась в полуметре от лежащего на холодной земле Толстого. Тот поднял голову, и, увидев, как ярко полыхает солома вокруг пустых пуговичных глаз, поверил в то, что теперь возможно все.

(Окончание следует)

 Отправлено: 13.02.18 08:42. Заголовок: (Окончание) 3 Следу..

(Окончание)

3
Следующие несколько недель прошли для Мити как в тумане. Валентин Кузьмич не оставлял его ни на миг. Он придумал целую систему тренировок, с помощью которой Митя должен был обрести контроль над своей удивительной способностью.
Митя не возражал. Он чувствовал себя особенным, даже не так, замеченным, наконец, и справедливо оцененным по заслугам. Любое его предложение внимательно выслуживалось, и даже одобрялось, Валентин Кузьмич заводил с ним длинные разговоры о политике, о Петербурге, о руководстве Боевой Организации эсеров, буднично вставляя в речь имена, от которых у Мити начинала кружиться голова. Тренировки они проводили на той же даче Горенского, и, спустя пару недель тщетных попыток и топтания на месте, у Мити, наконец, случился прорыв.
Оскорбления Валентина Кузьмича в качестве стимулятора работали все хуже и хуже, сказывалась привычка, и вот, наконец, в какой-то момент они оба синхронно пришли к одной и той же мысли – источник ярости, из которой вырастала Митина чернота, надо было переместить внутрь.
Сначала решено было использовать самое свежее воспоминание о поляке. Митя представил себе наглое, раскрасневшееся лицо, капли вина, дрожащие на неряшливых рыжеватых усах и немигающее, пристальное револьверное дуло, и чернота пришла к нему почти сразу.
Толстый едва успел пригнуться.
Дальше они тренировались каждый день, выуживая из Митиной памяти неприятные моменты, одна мысль о которых могла дать его внутренней тьме ход. Через неделю Митя мог вызывать черноту без всяких внешних стимуляторов.
Сложнее было с целью. Теперь, когда источник Митиной ярости и боли был не снаружи, вспышки хаотично палили в разные стороны. Одной из них он даже умудрился подпалить Гореновский сарай.
Валентин Кузьмич настаивал, что Митя должен целиться в уме, визуализировать цель в голове, как бы рисуя своей черноте прицел. Он не понимал, что когда Мите становилось черно́, самого Митю, всю его личность как будто накрывало непроницаемое беззвездное полотно.
Они продолжали упражнения, но ничего не получалось. Толстый выходил из себя, забегал за угол дома выкурить папиросу, обтирал пот со вспотевшего лба. Он знал все о делах земных, но был бессилен, когда речь шла о необъяснимом.
Наконец, когда Валентин Кузьмич уже почти потерял терпение, в одной из своих чернот Митя обнаружил вдруг слабый просвет, и, растерявшись, нарисовал в нем первое, что пришло на ум – росшую рядом с дачей старую яблоню.
Когда чернота рассеялась, Митя увидел своего наставника пытающегося забросать пылающее дерево свежевыпавшим снегом. У него наконец-то получилось.
***
- Валентин Кузьмич, я не уверен, готов ли, – взволнованно проговорил Митя, пока Толстый поправлял на нем свежепошитое шерстяное пальто. Сегодня Митя должен выглядеть безупречно, даже изящно – так, чтобы не вызывать никаких подозрений.
- Не бойся, голубчик, я тебя видел, ты за последнюю дюжину дней ни разу не дал осечки, – Толстый похлопал Митю по плечу. – Готов!
Через раздвинутые шторы гостиничного окна в комнату лился свет газовых фонарей. В широких полотнах света крутились вихрем сонмы снежинок. Хорошая в этом году зима, белая.
- Но… Не подумайте, я ни в коем разе не ставлю под вопрос Вашу стратегию, но не будет ли лучше, если бы я знал имя жертвы? Чтобы наверняка?
- Ты, Митя, не переживай. С тобой рядом будет Иван Александрович и еще двое наших соратников, сам я буду неподалеку – через пару улиц – мне, знаешь ли, нельзя особо лицом хлопотать. Коляска там в это время будет одна, Иван Александрович тебе подтвердит – чай, не промахнешься.
Митя посмотрел на себя в зеркало. Бледный от недосыпа и волнения, но хорош, хорош. Это пальто, штиблеты, гамаши, дорогие перчатки прибавили ему лет пять возраста, теперь не студент, а элегантный молодой господин.
- Мы с тобой, Митя, не прощаемся. Как я тебе объяснял – ты у нас боец особенный, и задания у тебя тоже будут особые, многократные, так сказать. Ну, ни пуха ни пера. Пусть первый блин не будет комом, -– напутствовал его Валентин Кузьмич.
Вроде, мальчишка собран, не дрожит, не трясется. Может, и выгорит дельце-то, есть все шансы.
- К черту! – с нервной улыбкой ответил Митя, и, увлекаемый за локоть серьезным, сосредоточенным Горенским, устремился прочь из гостиничного номера.

***
План был предельно прост – к дому Дворянского Собрания ровно в шесть подъезжала элегантная коляска, и, после короткого Митиного вмешательства, ничья нога из нее уже не ступала на мостовую.
Занятый приручением своего мрачного дара, Митя до этого момента как-то даже и не думал, кем могла оказаться его жертва. По большому счету, ему было все равно. Любой на государевой службе, особенно, как его папенька, дослужившийся до высот, был теперь врагом. Митя, все же, несмотря на взрослое пальто, был слишком молод, чтобы различать оттенки между черным и белым.
Они замерли у витрины магазина через дорогу от Дворянского Собрания – он, Горенский и еще двое. Притворились группой веселых приятелей, рассматривающих в витрине рождественские подарки и елочные игрушки. Веселье генерировали те самые добавочные двое из их ячейки – Митины ровесники, такие же студенты, один и вовсе с его курса. Раньше Митя был с ними дружен, но сейчас, отделенный от них своей особенностью, он чувствовал себя на ступеньку выше, там, куда им еще предстояло вскарабкаться.
До шести оставалось три минуты. Горенский похлопал его по плечу – пора. Митя сосредоточился, закрыл глаза. Для такого случая надо было использовать самое яркое, самое стопроцентное воспоминание. Им, конечно, была та самая злополучная елка, с которой все когда-то началось. Он вспомнил снежные вихри за окном – такие же, как сегодня, и чернила, растекающиеся по брюкам француза Андре, гулкие коридоры родного дома и тонкую щелку в массивных дверях. Он вспомнил елочные гирлянды и игрушки-солдатики, вспомнил свет в бокалах шампанского, и хохот, летящий, как пузырьки, по залу, вспомнил Лизу в ее лиловом платье под руку с Азанчеевым, и чернота пришла, такая в этот раз желанная, и начала растекаться по Митиным глазам.
- Готов, – прошептал Горенский, и инстинктивно отодвинулся от Мити на полшага.
К Дворянскому собранию подъехала коляска. Митя сосредоточился и продышал в своей черноте окошко – как в детстве протирал в заиндевевших морозных окнах. Он увидел коляску, и сразу, как восемь лет назад, выхватил это яркое светлое пятно ее волос. В коляске сидела Лиза, а рядом с ней готовился выйти из экипажа и подать ей руку ее папа́, сам генерал-губернатор.
Митя не видел Лизу несколько лет. После той елки она начала дружить с Азанчеевым, и постепенно совсем отдалилась от Мити, а тот, оскорбленный и раздосадованный, никак не пытался ее вернуть. До Митиного перехода в жестокую эсеровскую веру они виделись несколько раз на балах и в гостях. Лиза была как всегда мила, а Митя все ходил букой, и быстро заканчивал с ней разговоры.
Полгода назад он услышал об ее помолвке с Азанчеевым. Он не думал, что будет так больно, но больно было. Он думал, что его детская любовь давно прошла, но другой любви к нему не за это время не пришло, и оставалась только Лиза. Выросшая настоящей красавицей Лиза. С ямочками на щеках и шелковыми волосами Лиза. Под руку с Азанчеевым, блестящим Азанчеевым, который, с благословения будущего тестя, подался на государственную службу и делал невероятные успехи на этом поприще. Тогда Митя, чтобы куда-то себя деть, начал усиленно учиться, стал глотать далекие от его химической специальности книги по политике, сначала разрешенные, а потом и подпольные. Запрещенные книги привели его к Горенскому, и на следующие полгода о Лизе он забыл.
И вот теперь, в протаянном окошке его черноты виделась Лиза и ее строгий, с такими же, только еще сильнее поседевшими усами и глазами-льдинками отец, которых надо было убить.
Эти мысли проносились в Митиной голове огромными гулкими шарами. Он запаниковал. Чернота уже начинала растекаться, первый фонарь, прямо над ним, уже погас. Вслед за ним погас и второй. Лиза и генерал-губернатор повернулись в его сторону, посмотреть, отчего вдруг на улице стало темнее.
Митя попробовал бежать. Такого он раньше не делал, его тело всегда замирало, парализованное в одной позе, и с первого раза у него не получилось. Он пошатнулся, и чуть не упал. Горенский и стоявший позади него сообщник-студент подхватили его под руки.
Митя всеми силам пытался остановить расползающуюся черноту. Он вдруг почувствовал себя маленьким, бессильным мальчиком, который разбудил страшную злую стихию. Еще один фонарь погас.
- Держи его! Держи! Он все портит! – зашипел Горенский. – Оно должно быстрее гаснуть, он сам себе мешает!!
Митя всеми силами пытался порвать черноту, и в некоторых местах она начала истончаться, пропуская внешний мир так, как его протаянное на Лизе окошко. В одной из таких дыр он разглядел, как второй студент по левую руку от него вытаскивает что-то из своей заплечной сумки.
Митя понял, что его переиграли. Валентин Кузьмич всегда вертел идею – каждую идею, и так, и эдак, и нашим, и вашим, и все яйца в одной корзине не держал. В одном городе двух провальных покушений подряд быть не могло. Это должно было состояться не смотря ни на что – как-никак, целый генерал-губернатор, крупная рыба. Конечно, его надежды были на Митю, но коли у дурачка не получится, или струсит в последний момент, в запасе был старый добрый проверенный метод – еще один зеленый студент с отменной механической бомбой.
Для Мити время как будто остановилось. Слева заносил руку для броска его однокашник, сзади Горенский с товарищем вцепились в его предплечья, а впереди выходила из коляски Лиза. Она улыбалась подавшему ей руку генерал-губернатору, и Митя подумал, что эта улыбка с медленно тающими на ее губах снежинками – самое лучшее, из всего, что он видел. Даже лучше той елки.
Внутри Мити как будто лопнуло что-то, какая-то болезненно натянутая последние полгода струна, и он расслабился и улыбнулся сам. Он перестал сопротивляться, и дал черноте за доли секунды наверстать упущенное и сожрать все фонари в нескольких от них кварталах.
Лиза вскрикнула от неожиданности – на улице в одну секунду стало черным-черно. Она подумала, что когда-то где-то с ней это уже было.
Это была отменная, чернейшая чернота из всех, ей удалось проглотить столько света, что взрыв должен быть на-ура. Дело было за целью.
В ухо Мите прерывисто дышал Горенский. От него смердело луком и несвежим бельем.
Студент слева – тихий, румяный домашний мальчик, гордость своей еврейской матушки, – уже разжимал пальцы, направляя снаряд в сторону коляски.
За две улицы от них в маленькой кофейне Толстый нервно подкручивал кончик левого уса.
Лиза, замерев на краю коляски, крепко сжала поданную ей отцом руку, и тот немедленно сжал в ответ ее ладонь.
В эту замершую, растянутую, казалось, на целую вечность секунду Митя понял, что у него нет никаких сомнений. Ему не было страшно. Чернота заменила страх. Заменила грусть. Заменила боль. Но не могла заменить Лизу. Митя выдохнул, и вывернул черноту внутри себя наизнанку.
Взрывной волной Лизу утащило на землю, прямо на свежий декабрьский снег. Оглушенная, ошарашенная, она боялась открыть глаза. Свежий снег забился в сапожок и обжигал холодом ногу. По щеке стекало что-то горячее, липкое. Она дотронулась до кожи рукой, лизнула палец – кровь. Наверное, рассекла лоб о камни.
Лиза, наконец, открыла глаза. С неба прямо на нее с огромной скоростью неслись тысячи снежинок. Вдруг замигал и зажегся сам собой фонарь. Она приподнялась на локте посмотреть, где же папа́, и вдруг закричала. С булыжника мостовой Лизе улыбалась, зияя бездонной чернотой глаз, обгоревшая Митина голова.

 Отправлено: 18.02.18 12:04. Заголовок: Гм...алтьтернативная..

Гм...алтьтернативная история. Довольно интересно разбавило мистику и ужасы женского формата...Впрочем улыбающаяся оторванная Митина голова...все возвращает на место...В этом городе хороших легенд видят маловато...400 лет ему...

 Отправлено: 18.02.18 15:36. Заголовок: Боюсь, авторы этого ..

Боюсь, авторы этого города, в подавляющем большинстве, только собираются прислать рассказы на конкурс... Благодарю за отзывы, Дмитрий, уже 5 лет вы наш самый активный участник конкурсов.

 Отправлено: 18.02.18 19:32. Заголовок: Я скачал все 25 расс..

Я скачал все 25 рассказов на читалку электронную.И за три дня все прочитал. Пока впечатления сохранились, высказался. Мог бы конечно подробнее...но подумал,что не надо так сразу вываливать критику ,чтобы не настраивать других читателей в ту или иную сторону. А вообще и по количеству и по качеству конкурс получается очень интересным.

 Отправлено: 04.03.18 16:50. Заголовок: Крутейший рассказ. А..

Крутейший рассказ. Атмосфера детства с учителями и гувернёрами в столичном имперском городе конца XIX века. Первая любовь. Террористы. Снег в сапожке и улыбка на оторванной Митиной голове. Браво! Слог, язык, образы - всё высшей пробы. Честное слово, такое ощущение, что в конкурсе участвует Борис Акунин (молодой)))

 Отправлено: 05.03.18 21:57. Заголовок: Ассоциация с Акунины..

Ассоциация с Акуниным, конечно, напрашивается неслучайно. У него, правда, рука Лизы фигурировала. Но рассказ написан отлично. И теме соответствует, и на гвоздь истории (в виде легендарно омерзительного Азефа) повешена. Автору желаю вдохновения, а рассказу удачи на конкурсе!

 Отправлено: 06.03.18 07:23. Заголовок: Я имела в ввиду не &..

Я имела в ввиду не "Азазель", а "Смерть Ахиллеса" - вернее сюжетную линию Ахимаса Вельде. Необычного мальчика, ставшего киллером и погибшего из-за женщины, которую полюбил. Но это ничуть не умаляет оригинальности рассказа. Сразу уточню: я и Акунина-то вспомнила, чтобы подчеркнуть писательский профессионализм автора. Действительно очень качественная проза. Рада была встретить этот рассказ на конкурсе!

 Отправлено: 24.03.18 19:15. Заголовок: Да, рассказ написан ..

Да, рассказ написан хорошо. Не знаю, как там Акунин - молодой или не очень. Для меня лично это не самая лучшая рекомендация. Но рассказ состоялся. Переход от интересно описанного детства барчука к бунтарской юности и гибели от первой любви. Довольно узнаваемо, если не сказать - стандартно, но написано хорошо. Довольно неожиданный рассказ в этом конкурсе.

 Отправлено: 27.03.18 14:35. Заголовок: Интересный рассказ, ..

Интересный рассказ, написанный хорошим языком. Автору удалось схватить и передать литературный слог того времени. Не удался сюжет. Точнее отдельные моменты написаны хорошо, но цельного повествования нет. Причины, следствия, от чего и почему. Да и природа черноты никак не объяснена (ни на обывательском ни на каком-нибудь метафизическом уровне, ни даже полунамёками через окружение).

 Отправлено: 29.03.18 17:47. Заголовок: О!.. История!.. Крут..

О!.. История!.. Круть!..
Круть, конечно, не только потому, что историческая тема. Потому что атмосфера, стилизация, разные возрастные периоды - от детства до юности, но показано всё правдиво и любопытно.
Р.S. Митю жалко...

 Отправлено: 30.03.18 08:32. Заголовок: В общем, рассказ оче..

В общем, рассказ очень выделяется из всего ранее мной прочитанного на этом конкурсе. Историчностью, реалистичностью, атмосферностью... Хорошо!
Сиор пишет:

цитата:

природа черноты никак не объяснена (ни на обывательском ни на каком-нибудь метафизическом уровне, ни даже полунамёками через окружение).

Тут мне вспомнилось произведение совсем из другой оперы, даже не из книги, а из фильма: "Фантастические твари и места их обитания". Неконтролируемая энергия юноши-обскура вот примерно так же вырывалась. Аналогия несколько не к месту, но вот почему-то вспомнилось.