Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

Рассказ №20

Жестокость

1

Я жертва эксперимента. А кто не жертва эксперимента? Люди превратили жизнь в эксперимент.
Моя мать прочила мне большое будущее. Она меня очень любила. Беспокойство вызывало только то, что она смотрела на меня не только с любовью, но и с надеждой. Или даже не столько с любовью, сколько с надеждой. А папа смотрел с грустью. Гладил меня по голове и со вздохом отходил. Эти печаль отца и надежда матери, переходящая в ликование, меня как-то тревожили. И я плохо спал, прыгал по комнате в беспокойстве, не находил себе места. Я не знал точно, что меня беспокоит? Думалось, что это тревога за родителей. Но я не знал, чем им помочь, потому что никакая видимая опасность им не угрожала.
Впрочем, иногда именно с отцом я был абсолютно счастлив. Когда мы вместе резвились, прыгали по комнате. Он так потешно строил рожи и издавал такие смешные ухающие звуки, чесал себе правой рукой через голову левое ухо и стучал кулаками себе в грудь. Маму почему-то такие наши игры возмущали. Она беспокойно поглядывала на меня и ругала папу. Папа только пожимал плечами. Я был на его стороне и маминой строгости не понимал.

Иногда подруга мамы приходила вместе со своей дочкой, светленькой с голубыми глазами пухлой девочкой. Я так полюбил эту девочку, как родную сестренку. Мы хулиганили вместе, мечтали, спали в одной кровати.
Как-то нас отвезли на дачу. Там я в восторге залез на яблоню, потом перепрыгнул с нее на другую яблоню, а оттуда на крышу. С крыши я позвал мою девочку к себе. Она неловко полезла по трухлявой приставной лестнице, я же нетерпеливо подхватил ее одной рукой и затащил на скат. Она же легла ничком и заплакала: «Мама, мама!». Я никогда не звал маму, я ведь был мальчиком, будущим мужчиной. Прибежали наши мамы, стащили девочку с крыши. Все были явно недовольны мной. Я же был недоволен своей подругой. Неужели она настолько не доверяет мне? Как она не понимает, что со мной она в полной безопасности? И ведь если она мне не доверяет, то значит она меня не любит. Я нужен ей лишь для очередных детских игр, а когда мы с ней расстаемся, она обо мне сразу забывает. Я же о ней не забывал никогда.

С годами что-то стало меняться в моих отношениях с родителями.
Например, они со мной как-то несколько навязчиво разговаривали. Не всё, что они говорили, было для меня интересно, но кое-что захватывало дух. Я слушал очень внимательно, они же замолкали и чего-то от меня ждали.Я начинал волноваться и прыгать по комнате. Они же теперь грустили вдвоем. Надежды мамы таяли на глазах, она клала голову на плечо папе, а он утешал ее, гладил. И мне стало казаться, что они чувствуют одиночество. Но какое может быть одиночество, если у них есть я? Я ведь еще не женился, не ушел от них в большой мир, я еще разговаривать даже не умею! Я играю в свои игрушки, в своих кукол и мячи, пью даже детскую смесь через соску. У нас столько дружного счастья впереди! А они почему-то горюют, почему-то сетуют и как-то с каждым днем отстраняются от меня.

В конце концов я не выдержал, я просто разозлился. Сорвал занавески с окна вместе с карнизом, ударом руки разломал надвое обеденный стол. Раньше я тоже иногда закатывал им скандалы, кидался мячиками и куклами, бегал от них по комнате и запрыгивал на люстру. Но теперь… Я сам слегка удивился своей силе. Но что ж, да, я рос сильным мальчиком. Им надо бы радоваться, ведь это означает, что я всегда смогу защитить их от самой грозной опасности. А они… Они ужаснулись. Отпали всякие надежды и даже всякая грусть улетучилась. А явилась решимость. Решимость вместе со страхом. Я так похож на своих родителей! У меня ведь тоже решимость мешается со страхом. Но именно тогда, когда я обнаружил это свое сходство с ними, они отказались от меня.

2

Я не поверил сначала, что они от меня отказались. Подумал, что меня просто хотят наказать. Пришли чужие люди, что-то мне ввели через иглу, я заснул.

А проснулся я при таких обстоятельствах, что не сообразил, что проснулся, счел, что это сон.
Обнаружил я себя в этом сне в просторной клетке. И клетку эту населяли какие-то странные существа. Отдаленно они напоминали нас, людей. Что-то в них было даже более человечное, понятное, чем в людях, но при этом это были звери. Примитивные звери. Они копались друг у друга в шерсти и со смаком поедали, то, что в шерсти находили. Меня чуть не вырвало. Как так можно! Когда же я увидел их соитие, я просто пришел в изумление. Мои родители любили друг друга, плакали и стонали за стеной от взаимной любви как от боли. Здесь — тоже плакали и стонали, но не за стеной, а совершенно наглядно. Причем никого из окружающих это не смущало. Кто сосал себе пальцы на руке, а кто на ноге.
Временами случались драки между самцами. Но я в них не участвовал. Печально я сидел в углу клетки. И на меня особо не обращали внимания. Иногда какая-нибудь самочка глянет лучистыми ореховыми глазами из-под длинных ресниц или заденет меня невзначай хвостом, но я в ответ только смущался, вздыхал и отводил взгляд в сторону жирафа.

Неподалеку от нашей клетки располагался вольер с жирафов. С одним единственным жирафом. Этот огромный и прекрасный жираф своим черно-сиреневым языком всё пытался полизать себе поясницу, но так изогнуть длинную шею ему не позволяла природа. И он — страдал. Отчаявшись полизать поясницу, он выпрямлял шею и смотрел вдохновенно вдаль. А я смотрел на него. Что-то у нас с ним было общее, какое-то родство душ. Я смотрел на него, он смотрел со своей высоты вдаль, и я словно бы видел даль его глазами.

Возле нашей клетки останавливались люди и с любопытством наблюдали. Один мальчик спросил свою маму: «Мама, а почему у этой обезьяны такие умные и такие грустные глаза? Умнее даже, чем у человека? И если она такая умная, то почему ее держат в клетке?» — «Потому, наверное, и держат», — многозначительно ответила мама.
Меня не столько заинтересовало это их философствование, сколько потрясло то, что мальчик указывал пальцем на меня. Указывал и называл меня обезьяной! То есть что же это получается? Меня среди обезьян уже и самого принимают за обезьяну? Почему мои родители так жестоко со мной обошлись? Что я им сделал такого плохого и непростительного? Или это и есть та самая взрослая жизнь? Но разве так я ее себе представлял? Неужели возмужание заключается в том, что тебя принимают за обезьяну?
В этот день я впервые подрался с огромным и свирепым стариком-орангутангом. Он меня избил так, что я неделю отлеживался, хворал. А он смотрел на меня сверху, со своего обрубленного сухого дерева насмешливо и надменно. Я лежал и думал. Смотрел на него и — думал. Когда я оправился, я первым делом запрыгнул к нему на ее сухое дерево и страшным ударом снес ее оттуда. Потом я спустился к нему и отделал его так, что уже он сидел с тех пор в углу клетки и смотрел перед собой скорбными глазами, исполненными глубочайшей мысли.
Вожаком в клетке, впрочем, я не стал. Я сел в противоположном от старика углу, и мы теперь смотрели друг на друга. Старик понимал, что я могу в любой момент перейти клетку и свернуть ему голову, я тоже понимал, что могу это сделать в любой момент, но не делал этого. Казалось, что старик уже молит меня о том, чтобы я расправился с ним, потому что позор низвержения для него куда ужаснее. Но я не проявлял такого кровожадного милосердия. Я был сложнее этого старика, потому что он никогда не жил среди людей, его поймали в джунглях и сразу посади в клетку. Меня же люди научили изощренной жестокости, или, иначе говоря, меня люди научили жалости. И я жалел старика, а для него это становилось просто непостижимым кошмаром.
В конце концов старик умер сам.

Вместо него к нам в клетку завезли самочку. У нее были удлиненные руки и ноги, маленькая голова и большой рот. Она глянула на меня насмешливо и нежно. И всё, судьба моя была решена.
Отдалась она мне сразу. Но потом стала от меня бегать по клетке. Скалить на меня зубы. Я ничего не понимал. Другие самки так себя не вели. Они сначала скалились, потом отдавались. Но не эта. Я пробовал ее бить, не помогало.
И все же она была моей. Иногда у нас наступала абсолютная идиллия. Мы лежали в обнимку и смотрели через прутья клетки на небо, на облака. Вместе смотрели на моего далекого друга жирафа. Только моя жена посмеивалась над ним, я же негодовал, потому что сохранял к нему восторг и почтение.
Не буду скрывать, я уже догадался, кто я есть на самом деле. Я стал уважаемым отцом семейства, почтенным орангутангом. Иногда мы с женой ссорились, но все-таки мы были счастливы.

3

Шли годы.
Как-то я сидел по своей юношеской привычке в углу клетки и хандрил. Жираф мой к тому времени умер, и я смотрел в пустое пасмурное небо над его клеткой, в которую заселили каких-то антилоп.
К нашей клетке подошла светловолосая девушка под руку с кавалером. Я глянул поначалу безучастно. Что они знают о свободе, а значит о любви, эти, не знающие заточения? Но когда я вгляделся в девушку, когда я уловил ее запах, мое настроение сразу поменялось. Это была она, это была та моя беленькая девочка, с которой я вырос! Она избавилась от своей детской полноты, превратилась в красавицу. Вместе с женихом, а может быть, мужем, они с интересом разглядывали обезьян.
- В детстве я дружила с обезьяной, представляешь? — рассказывала моя бывшая сестра. — Мамина подруга, зоолог, решила провести эксперимент, вырастить детеныша орангутанга, как человеческого ребенка. Поначалу он ничем в поведении и развитии от человека не отличался, даже опережал по некоторым показателям. Но потом, конечно, все равно превратился в животное. Эксперимент потерпел неудачу. Но мы…Не поверишь, мы дружили! Когда мне сказали, что его отправили в зоопарк, я даже плакала.
- А что если кто-нибудь из этих обезьян и есть твой друг детства? — весело предположил кавалер.
- Это было бы забавно! Хотя нет… Это было бы грустно… — кокетливо запечалилась девушка.
Тут я не выдержал. Я выпрыгнул из своего угла. Я кидался на решетку. Я сломал наше старое сухое дерево, и обезьяны в смятении попадали с него. Девушка и ее кавалер шарахнулись от клетки. Я же прижался к толстым прутьям и смотрел-смотрел — на нее. Она же в страхе и негодовании хмурилась.
- Точно тебе говорю, это он и есть, друг твоего детства! Он тебя узнал, — трусливо пошутил кавалер.
- Да нет, это монстр какой-то. Его явно недавно привезли из диких мест. Он явно никогда не жил среди людей. Ты что? Да и столько лет прошло. Разве орангутанги столько живут. Мой наверное давно умер. Разве можно выжить в зоопарке после человеческого детства с игрушками и сказками на ночь?
- Ну да, трудновато, — согласился кавалер.
Они пошли прочь. Но напоследок она бросила на меня взгляд. И что-такое проскользнуло в ее взгляде. Какая-то жалость и даже какая-то нежность! Она обманула своего кавалера, она узнала меня. Она меня узнала. Но нежность и сожаление моментально сменились у нее той человеческой жестокостью, столь непостижимой для нас, обезьян.
Особенно ясно я это осознал, когда перевел взгляд на свою жену. Потому что уже я посмотрел на нее с неумолимой человеческой жестокостью.