Клуб любителей фантастики КЛФ Контакт Новокузнецк

Сны Иситы

Я теперь каждое утро просыпаюсь на маленьком холме, поднявшемся первым из туманных вод, точно обросшем короткой шёрсткой-травой, от чего он ужасно похож на ласковую собаку, живущую в большом доме… Но что такое дом и что такое собака? Это для меня необъяснимо. И всё-таки я откуда-то знаю, что у собак бывают мокрые холодные носы, и глаза русалок, и отважная, ни у кого не встречающаяся преданность, а их тела – это лень и стремительность, всё вместе. Они очень смешно выпрашивают ласку и еду, требовательно утыкаясь этими своими невообразимыми носами в твои голые коленки. А дом – это то, что ты нашёл, подобрал, создал или украл… и спрятал, чтобы спрятаться там самому.

Я поглаживаю пальцами тёплую шершавую хрупкость, закрученную чёрной спиралью. Всё, что я понимаю о доме, – эта бесхитростная ракушка, которую принёс океан, волнующийся от близости трёх поющих лун. Я сижу на песке и перебираю ракушки – чёрные, розовые и жёлтые, с чёрточками, точками и линиями, похожими на странно знакомое мне письмо. Я пытаюсь его прочесть, но оно ещё не придумано. Спрятавшиеся внутри аммониты бархатно касаются моей руки… Я и сама – точно такой же моллюск, а этот перламутрово-лиловый мир вокруг – моя ракушка-время, бесконечно начинающаяся, заканчивающаяся и снова начинающаяся в сокрытом пространстве Амона-Амонет.

Мне становится скучно – это усталость, когда было слишком много ликующих песен и солнца, качающегося в бликующем бархате океана, когда ты одна на берегу, и близится вечер, ничем не отличимый от вчерашнего, когда все твои создания, как тёплый ветер, как расплывающийся сквозь мокрые ресницы свет, как воспоминания, которые никак не вспомнить, и так будет каждый день… Я вглядываюсь в толщу воды, пока не появляется резь в глазах, но там ничего нет, кроме колыхания фиолетовых зарослей в тёмном тумане. Плеск волны выносит ко мне на колени ещё одну ракушку.

Я ощущаю это в себе – сгусток печали и гнева, затопивший меня липкой слизью, не имеющий даже формы, только кислый запах начинающейся грозы. Я вытаскиваю его изнутри, бросив умирать среди пылающих звёзд. А когда мир тёплых облаков и поющих синих деревьев, созданных моей нежностью, накрывает гигантская тень огня, я понимаю, что это снова вернулось, и в потоке яростного пламени, тоже являющегося частью меня, сгорит всё, что я люблю, чтобы появилось то, что я опять полюблю… и потеряю.

Шипел, испаряясь, вставший до самых звёзд кипящий океан, и это длилось несколько страшных мгновений, пока по обнажившемуся пустому дну не полетел огненный ветер, но и он быстро стих, потому что всё – воздух, растения, животные, волнистые холмы, мягко штрихующие горизонт розовым туманом, и этот туман – сорвалось с поверхности прекрасной Себа Джа и исчезло, став ничем, оставив мир безжизненным, раскалённым, беспомощно-голым.

Только страшно, по ту сторону звука, шелестел невыносимый, неслышный плач. Мир, который я создала и погубила, жалобно перечислял свои утраты – все рассветы и закаты, каждого из серебристо-сиреневых зверьков с ласковой короткой шёрсткой, тепло и сонно прижавшегося к матери, цветы и деревья, радужных рыб и танцующих в небе птиц, горы и волны, чёрные ракушки и голубые луны – всё, что ликующе пело просто от того, что живёт, то, что было прекраснее всего на свете… Это плакали души Себа Джа, давшие мне часть себя и – не умершие! – уснувшие, чтобы никогда не проснуться.

И тогда солнце взошло на западе, а зашло на востоке, но это длилось так долго, что оно успело устать. От этого родился невыносимый шквал солнечного ветра, поднявший живой океан другого мира, и я поймала его белоснежными крыльями, чтобы оказаться там… На прощанье я окутала ту, что была мне колыбелью и домом, густыми, лиловыми, сумеречными облаками, чтобы укрыть свою опустевшую ракушку, чтобы защитить её одиночество и тайны, и печаль щемящих воспоминаний… о будущем, которое могло бы быть совсем иным.

Я знала, что не вернусь… и не забуду этот мир таким, каким он был… Я помнила, что там, где океан, отступив, уже обнажает землю, он будет воссоздан – моя Себа Джа, моя Па Нечер Дуауи, и три её лунных святилища – во славу мне, научившей любить и страдать… Я ступила на влажный берег рассветно-голубой реки, в которой качалось бледнеющее отражение Утренней звезды и на высоких тонких ногах бродили сонные цапли с таким же оперением, как у меня. Солнце уже поднималось.

Среди лотосов, тихо дышащих свежей влагой, приоткрыв беспомощный рот, на чёрном облаке разметавшихся волос, спало удивительное существо, и его нежное лицо смутно напоминало мне моё. Я наклонилась над ним, так что ощутила исходящий от него тёплый аромат – лотосов, реки, сна и того, чем пахнут живые существа, находящиеся между детством и неудержимо начинающимся взрослением. Мне понравился этот запах, и это лицо, в котором я увидела себя, длинная линия шеи, мягкая – плеч и груди, руки под щекой, гладкие, блестящие волосы, тонкое белое платье… Девочка – вот, как это называется… Я наклонилась ещё ниже, и, почувствовав моё присутствие, она пошевелилась и вздохнула.

Я скользнула по её дыханию, как по серебряной ниточке дождя, и, заполнив всё внутри, заставила девочку проснуться. Она – это я! – открыла глаза, жмурясь от поднявшегося солнца, ошеломлённо-растерянно, как всегда бывает со сна, и замерла, точно встревоженный котёнок, услышав женские голоса. Это были няньки. Они шли по берегу и недовольно кричали: «Си-и-та… И-си-и-та!». Я вспомнила, что это моё имя, но отзываться совсем не хотелось – ведь я опять убежала без спросу, чтобы смотреть на Утреннюю звезду, и не заметила, как заснула.

Сута снова станет меня дразнить глупой цаплей, а я, разъярённая, брошусь на него, и мы окажемся на земле, пытаясь перебороть один другого. Иногда побеждаю я, иногда он, потому что мы оба мухвана – близнецы, похожие, как две капли воды, и хотя я девочка, но всё равно ничуть не уступаю ему в силе и гневе. Нас может примирить только Аусира. У него серо-голубые глаза, какой бывает река на рассвете, мягкие золотистые волосы и прозрачно белая кожа, как у женщины, которая ушла во тьму, когда мы с Сутой, толкаясь, родились, разорвав её изнутри, и Аусиру вынули уже из мёртвой матери.

Он не кричал и не плакал, и его рыжая голова была красной от крови, которая вытекла из умершей от родов отцовской рабыни, взятой из народа, пришедшего с севера, и никто не думал, что это дитя сможет выжить – таким оно было слабым… и странным… Я родилась девочкой, мой мухвана – мальчиком, а Аусира был и девочкой, и мальчиком одновременно и походил на речного лягушонка с большой головой, маленьким хрупким тельцем, вздутым животом и слишком широким ртом, который будто смеялся. Но давший нам жизнь, глядя на него, видел ту, что стала тьмой, и позвал старуху, тоже из северных людей, умевшую колдовать, а она назвала нашего брата-сестру именем Аусира, в котором был скрыт тайный знак жизненной силы, отгоняющий смерть.

Я и Сута были как отражения: чёрные, дикие, с огнём в глазах, драчливые, как два тростниковых кота, но каждый хотел оказаться первым во всём, и мы вечно спорили, чей бумеранг быстрее… и кто сядет у ног отца, а он выбирал Аусиру – слабого и ласкового, золотоволосого… Его любила даже Нут, хотя ей не нравилась северная рабыня, укравшая у неё мужа, и мы, её дети, но Аусиру, только рождённого, страшненького, с мутными голубыми глазками, она взяла к себе в постель, гладила и целовала, согревая своим теплом, нежно пела ему и давала сосать льняную тряпицу, смоченную в тёплом коровьем молоке. Она стала матерью Аусиры и вместе со старой колдуньей вырвала это странное дитя у тьмы, кроме которой ничего нет.

Нут говорила, что Аусира – это божество, которое пришло с неба, и оно не такое, как другие люди, а может быть, кем захочет. Она разрисовывала и украшала Аусиру, как это делают у нас с фигурками богов, а он только терпеливо улыбался, но когда Мать тысячи душ уходила, он сразу же искал меня или брата, чтобы поиграть. Пока мы с мухваной бегали и боролись, он всё время сидел, потому что у него с рождения болели ноги и останавливалось дыхание, глядя с такой беспомощной, нежной улыбкой, что замирало сердце, и я думала, будто он, и правда, божество… или мама, чья душа вернулась, чтобы я не чувствовала себя одинокой.

Старшей женой отца была Нут, и ей подчинялись все младшие, её сёстры и дочери, тоже бывшие его жёнами, и все женщины других мужчин, которых он привёл в речную долину, где оказалось много животных и птиц, и пахнущей илом серебристой рыбы, чтобы нас прокормить. Это произошло, когда он убил её мужа, который оказался слишком старым и слабым, чтобы защитить своих жён и людей, чтобы победить молодость и силу своего сына Геба… Все, кто там был, сказали, что это хорошая, быстрая смерть – старик с перерезанным горлом, не мучаясь, вернулся к великой матери-тьме, точно уснул, чтобы проснуться на её ласковых коленях.

Став первым среди них, отец повёл мужчин на народ с севера, откуда взял рабов… и нашу мать, и всё, что они имели: платья из тонкого льна и невиданного, густого, переливающегося меха, сосуды для пищи, которые не боялись огня, сверкающие на солнце украшения, фигурки странных, прекрасных божеств, еду и вино, их свободу, жизнь и смерть, удивительные каменные дома и старуху, знавшую язык богов… Увидев, что эти вещи красивы, а в долине можно охотиться, он остался там и полюбил рабыню с нежным белым телом и печальным лицом, хотя и сказал воинам, чтобы они вернулись за ждущими мужчин детьми и женщинами.

Я, Исита, мой мухвана Сута и Аусира – полудевочка, полумальчик, получеловек, полулягушонок, полубог – родились у широкой голубой реки, на высоком уступе, склонившемся над самой долиной, которая была слишком влажной и опасной из-за прячущихся в зарослях диких зверей и разливов, но она давала нам всё, что нужно, и надежду, что это никогда не закончится, и люди скоро забыли, что такое голод, болезни и страх. С сетью для рыбы мог справиться даже ребёнок. Молодые мужчины выслеживали ослиц, антилоп, страусов, газелей, свиней и жирафов, обходя стороной слонов и бегемотов, потому что кремниевые стрелы и деревянные бумеранги с орнаментом из ямок, отскакивая от толстых шкур этих гигантских зверей, вызывали у них лишь кровожадную ярость, и жёны оплакивали мужей, растоптанных в месиво из костей и мяса.

Женщины пекли лепёшки и варили кашу из золотых зёрен, собранных на берегу, выросших из чёрного тёплого ила. Колдунья с севера сказала, что надо всегда оставлять немного, чтобы бросить в землю после речного разлива, и тогда осенью здесь вырастут новые зёрна. Она научила женщин, как шить одежду из тонкой ткани, переложенной лепестками речных лотосов, привезённой её народом из далёких мест, по которым она всё ещё тосковала. Эти платья были удобнее и приятнее, чем шкуры, и в них не водились насекомые.

Там, где сейчас только сожжённые солнцем, жаркие, ветреные, печально-пустые пространства, колыхалась высокими мягкими волнами густая трава, росли деревья, а львы и леопарды гоняли пугливые, неиссякаемые стада. Река нежно сияла – то в свете солнца, то в тенях, которые набрасывали сети луны и звёзд… и Утренней звезды, чьи появления на закате и исчезновения после рассвета рождали во мне неизъяснимую, тревожную грусть. Это сияние было как письмена, непонятно кем и зачем начертанные… для меня, и я всё пыталась их прочесть, пока не начинали слипаться глаза: я часто засыпала на берегу, под шум бегущей воды, и видела странные сны, в которых была совсем другой.

Люди были сыты, и у них оставалось много времени, чтобы смотреть на ночное небо, сужавшееся над огнём, и молиться богине тьмы, дающей жизнь, чтобы делать её фигурки и ещё сосуды из красной глины, примешивая к ним траву и толчённые речные ракушки, чтобы плести корзины и циновки и украшать свои жилища причудливыми орнаментами. Мужчины, женщины и дети носили ожерелья, пояса и повязки из бус и раковин, кольца и браслеты из слоновой кости, они обводили глаза полосками краски из толчёного малахита, смешанного с маслом, а в длинные вьющиеся волосы втыкали красивые гребни.

Старики умирали, и их хоронили, уложив как спящих, чтобы в чертогах милосердной тьмы они смогли открыть глаза. Но детей рождалось больше, и тогда наш отец Геб брал мужчин, чтобы нападать на людей, живших в долине, где прозрачно-голубая река становилась мутно-зелёной или почти белой, даже красной и чёрной… Они ему все покорились, потому что были против него, как антилопы против льва, как рабы против царя и как дети против отца.

Теперь огромная долина принадлежала нам и ещё соседние с ней земли, откуда привозили базальт для каменных сосудов, слоновую кость и диковинные чёрные ракушки, закрученные спиралью, бирюзу, малахит и медь, и боязливых желтоглазых животных, овец и коз, которые жили в постройках рядом с нашими домами, чтобы женщины брали у них молоко и шерсть. Мы с Аусирой играли с их маленькими тёплыми детёнышами, которые глядели с покорной нежностью и тыкались в руки доверчивыми влажными мордочками… Слабый запах и довольные звуки, который они издавали, напоминали мне что-то знакомое, ласковое, щемящее, то ли бывшее, то ли только приснившееся.

Я всё реже видела Суту… Мой мухвана сильно изменился: он стал мужчиной. Он теперь охотился и уходил в другие земли вместе с отцом, а я оставалась с няньками, сёстрами и дочерьми Нут, которые разговаривали с Сутой, низко опустив голову, хотя раньше, как и меня, часто били его за непослушание. Но когда мы виделись, он по-прежнему смеялся, что я глупая цапля, и мы боролись, катаясь по земле, а остановить нас мог только Аусира, всё время бывший как ребёнок, даже нисколько не выросший, похожий на лягушонка, на беспомощного и нежного детёныша овцы… и ещё на странного серебристого зверька из моих снов.

Я знала, что Сута борется со мной вполсилы, но всё моё тело болело от его побоев, хотя я ни за что не попросила бы о пощаде. Наши тела изменились. Но мы были мухвана – с одной душой на двоих, с одинаковыми глазами, яростью, гневом… и жаждой, потому что такими родились.

Я точно слабела с каждой луной, пока из меня впервые не потекла кровь, и, странно, от этого я стала… сильной… сильнее Суты, который меня уже не дразнил и не бил, только странно глядел, будто хотел погладить. Однажды он принёс мне связку бус, переливающихся, точно свет Утренней звезды, когда смотришь на неё сквозь мокрые от ветра и слёз ресницы. Он снял их с тела взрослого мужчины, огромного и сильного, как слон, когда перерезал ему горло, потому что тот насмехался над Аусирой и говорил, что он никакой не бог.

Когда этот человек сказал свою ложь, в Суту будто вселилась сама тьма: он бросил лучшего отцовского воина на землю, словно ребёнка, и в руке мухваны блеснул нож… Я бы тоже его убила за эти слова… тысячу раз! Ведь Аусира, и правда, не был человеческим существом – он тогда безутешно, будто о себе, плакал вместе с женщинами, которые готовили убитого к встрече с великой матерью, а отец сказал, что они все стали жёнами Суты, и чтобы мой брат заботился о них.

Я кинула подарок Суты под ноги и рассмеялась ему в глаза, загоревшиеся нестерпимым гневом, уже зная, что победила мухвану, что теперь он как слабый овечий детёныш в лапах львицы, и сделает всё, что я захочу… Эти бусы взяла себе Таурт – толстая, гладкая, красивая, точно бегемотиха, женщина того, кому Сута перерезал горло. Она была единственной, кто не плакал, обмывая и наряжая тело, потому что она всё время смотрела на Суту, и её чёрные, влажные, бархатные глаза наполнялись чем-то странным, блестящим, будто сияющим туманом, который встаёт над рекой по утрам.

Таурт называли у нас Матерью, которая видит рассвет, хотя она родилась позже меня на четыре луны и ещё не была с мужчиной, но она помогала женщинам в родах, и они постоянно приносили ей то горшок каши, то жареную баранью ногу, а она отдавала всё Суте. Когда он пускал её к себе, она чуть ли не подпрыгивала и не визжала, как собака, которую приласкал хозяин, и, побитая, забивалась в шкуры, когда он бывал не в духе… Сута не был злым – просто он был мой. А глупая Таурт этого не понимала.

Я видела, как на неё смотрят другие мужчины: Таурт вызывала у них желание. А я была некрасивой – худой, слишком чёрной, чернее всех, с дикими глазами, высокой и угловатой, как мальчик. Дитя, идущее по земле… Так меня звали. Никто из мужчин не говорил отцу, что хочет взять Иситу в жёны. Я была неловкой во всех женских делах. Если варила кашу, то она подгорала. Если чинила платье, то только его портила, так что потом всё равно приходилось выбрасывать. Ничего не умела, как надо. Дети боялись, когда Нут говорила, чтобы я с ними нянчилась… Тогда я убегала на реку и, лёжа на спине, смотрела в небо: как проплывают облака, точно дивные гигантские фигуры каких-то неведомых божеств, как встаёт Утренняя звезда сквозь закатные розовые сумерки, и мои глаза наполнялись слезами, будто я чувствовала и тяжесть, и лёгкость сразу.

Утром, когда я возвращалась и снова что-нибудь портила, Нут сердилась, а женщины смеялись, и Таурт тоже. Но я знала, что мой мухвана хотел не её, а меня, и Видящая рассвет это знала, поэтому и злилась, хотя она была доброй, и с детьми, которых она принимала, никогда не происходило ничего плохого. Она и нашим животным помогала, если у них что-то шло не так, и детёныш не мог появиться на свет. За ней вечно бегали дети, овцы и козы. Я же обычно бродила в одиночестве.